Юрий Сбитнев - Эхо

Мужики поварчивали на Кешу, что шибко далеко выбрал место для засидок, но шли легко, не отставая.

– Сагжой, – называя оленя по-ангарски, весело откликался Кеша, – зверь хитрый. Мигом учует наш табор. Повернет и другим закажет.

– Ну-ка! – выкрикнул Никита.

Был он много старше Кеши, но своего опыта бригадиру не навязывал, позволяя только вот так неопределенно сомневаться. За плечами Никиты большая жизнь на Севере. И неграмотность ликвидировал среди эвенков, сам не шибко грамотный; был у них председателем колхоза, приучал к оседлой жизни, внедрял в их быт коров, работал заготовителем, да мало ли кем был за свои уже немалые годы. И теперь без тайги не живет. Позовут – на любое мероприятие откликнется.

Кеша Никиту позвал в бригаду. «Иду», – и вся присказка.

Оленей ждали пристально, выглядывая чистую белую дорогу реки, чуть только побитую следом первого стада. Но появились они все-таки внезапно. «Как с неба слетели, – подумал Кеша, вздрогнув от неожиданности. – Только в сей миг не было. И вот они…»

Животные шли быстро. Была в этом движении осмысленная озабоченность, словно торопились куда-то – не опоздать бы. Сперва даже показались они людскою толпой, а если точнее, солдатами на марше, когда нарушенные быстрой ходьбой ряды и колонны живут своей суетной жизнью, где один движением подгоняет другого, а впереди более сильные все надбавляют и набирают шаг.

Впереди стада шел вожак. Он был крупнее всех остальных и уже издали отличался темной шкурой – серо-каштановый в рыжину. За ним шло еще пять оленей, почти таких же крупных, как и он, держась друг от друга на небольшом, но все-таки заметном расстоянии, – свита, а дальше валом катило стадо.

Кеша попробовал издали посчитать животных, но сбился уже на шестидесяти, тут же и обругав себя за ребячество. «Что толку считаться?… Наше будет нашим».

Вожак приближался. Сильные, чуть лопатистые ноги легко несли его большое тело. Хвост был опущен, и мягко при быстрой ходьбе трепыхалось брюхо – признак, что вожак не слышит опасности. При любой настороженности, даже самой малой, олень подбирает брюхо, и хвост его, коротенький и нелепый, резко поднимается. И уж совсем плохо, если хвост этот начинает крутиться из стороны в сторону. Даже на полном беге олень способен мгновенно остановиться и стремглав уйти в обратную.

Этот шел свободно и легко, не подозревая беды, слушал мир, вылавливал в нем что-то, часто поднимая длинную морду и ширя без того большие ноздри.

Вожак делал скидки, то уходил к одному берегу, то к другому, словно бы искал выход из тесно спружившего реку каньона.

Кеша слышал, как звонко и ритмично постукивают, словно кастаньеты, оленьи позданки – роговые отростки на ногах позади копытцев, как мощно и глубоко дышат животные и над ними стоит тот особый шелест, шорох и треск, который можно услышать только среди большого оленьего стада.

И еще услышал Кеша потаенным слухом, как взволновались, как замерли в нетерпимом ожидании на том берегу Никита и Валя. Но все еще не стрелял, подпуская вожака все ближе и ближе к тому скалистому плечику, за которым скрывался сам.

И когда волнение тех, на противоположном берегу, уловил и вожак, весь подобравшись и вскинув мускулистый коротыш хвоста, Кеша выстрелил ему в голову. И тут же, без интервала, сухо и одновременно хлестнуло еще два выстрела. За ними уже строенно, – еще, еще и еще… И не было всполошенных, грязных хлопков вразнобой, когда ничем не ограниченный азарт и хаос убийства охватывают стрелков.

Бригада Кеши, не сговариваясь, била точным, организованным залпом. И даже после того, как сменили обоймы, ритм стрельбы не изменился и строенный залп по-прежнему рвал тишину, откликаясь в скалах организованным эхом.

После первых же выстрелов, когда на льду рядом с вожаком умирали еще двое из его свиты, когда, разбрызгивая фонтаном кровь, кругами стремительно извивался другом, и еще один, бодая лед, пытался встать на подломленные ноги, стадо, накатившись на своих вожаков, вдруг закружилось, и животные, вместо того чтобы спасаться бегством, прижимались к скалам и толклись на месте, ожидая неминуемого.

Уже не хоронясь, встав в полный рост, люди расстреливали их без лишней спешки, без таких необходимых в минуту пагубной страсти криков, организованные как бы само собою происшедшим слаженным ритмом пальбы.

– Почти нюнгундяр прожил, а такого не видел, – сказал Никита, почему-то по-эвенкийски произнеся шестьдесят, идя навстречу Кеше и показывая рукой на поверженных оленей.

– Нюнгундяр, – передразнил Кеша. – Я их до шестидесяти досчитал и со счету сбился… Обснимать, братва, надо!

Они еще не ободрали шкуры и с половины убитых, как накатило новое стадо.

И опять стреляли, теперь уже не слаженно, врасхлоп, покрикивая, чтобы определить себя, а не то в горячке боя хватишь шальную пулю…

Поднялась над скалами луна, заголубели снега вокруг, скрадывая краски и тот алый цвет, разлитый по всему лону реки, превращая в черные промоины на синем льду.

Болели плечи, руки, отчаянно ныла шея, и в глазах рябило от перенапряжения. Каждый раз, приступая к новой туше, Кеша распахивал двумя взмахами ножа оленье зево, ловко изымал язык, срезал губы, укладывал их в заплечный мешок и только потом приступал к свежеванию. За полночь вытаскивали туши собачьей упряжкой на табор, выкладывая их так, чтобы можно было подъемно грузить в самолет, когда смерзнутся.

– Ну и фарт! Вот так фарт! – стонал Никита, но работал люто. Когда и Кеша и Валя валились от усталости, он все еще, как челнок, мотался от табора к месту добычи.

– Заводной, – качал головой Кеша.

– Привычный, – мрачно замечал Валя. Он больше всех устал, осунулся лицом и то и дело дул на руки, остужая их. Ладони вспухли, а на пальцах сочились сукровицей тонкие лезвенные порезы. Валя не был большим мастаком свежевать животных.

Спали несколько часов. Первым поднялся Никита, бодрый и деятельный, словно и не было целых суток трудной работы. Он и чай успел вскипятить и вареху соорудил.

– Кеш, я думаю их нынче так брать, – говорил, торопливо хлебая густую, как деготь, заварку. – Я выше забегу хребтиком и за излучиной сяду в скалах. Встречу их там. И на прогон пущу на вас, буду бить по следу, чтобы не обернулись.

Кеша согласился.

На четвертый день охоты, когда все тело ныло от непосильного, тяжкого труда, когда и пооглохли уже здорово, а олень все еще шел рекою, проламываясь через их кордон, решили сделать передышку. Варили оленьи губы и языки, пекли на рожнах чукин. Запекали на прутьях у костра кусочки мягкой грудинки и, когда на них закипал розовый сок, ели сладкое полусырое мясо, раздирая крепкими зубами.

У Никиты улыбка, как молоко, – полный рот. Объяснял приятелям: