Юрий Сбитнев - Эхо

И я пошел в четыре года искать реку Тунгуску (именно ее) и заблудился в поречных травах маленькой среднерусской речушки – Лопасни.

Мальчишки моего детства были подвержены бегству из дома. Не знаю почему, но у всех была тогда заветная мечта убежать. Многих из тогдашних моих дружков снимали с пригородных поездов, некоторые преодолевали более длинные расстояния, их обнаруживали в товарняках, но никому не удавалось достичь цели. В то время все бежали к морю, в жаркие страны. Я тоже готовил побег. Таскал потихонечку сухари, которые уже тогда тайно от моих родителей сушила бабушка, предполагая близкую войну и голод; копил медные деньги, выпрашивая их на мороженое – два крохотных вафельных кружочка с холодной сладкой льдышечкой посередине; старый кухонный нож, найденный за соседским погребом и отчищенный песком, прожигалочка (маленькое увеличительное стеклышко), моток крепкой веревки и политическая карта мира, изъятая из учебника географии сестры, – все это, так необходимое для побега, хранилось в моем тайнике, устроенном под крыльцом дома дружка Миньки.

Бежать я собирался не к морю, но на Тунгуску, к тому самому месту, где, по моему твердому тогдашнему убеждению, приземлился звездный корабль.

Прочитанный, как выяснилось теперь, моей мамой рассказ не давал покоя. Но об этом я знаю нынче. Тогда же некогда услышанное (рассказанное или прочитанное) оформилось во мне необоримой тягой в сибирские веси.

Эта тяга и до сих пор во мне.

И вот мы приближались к Тому Месту. Стадо пройдет юго-восточнее эпицентра гигантского лесоповала, километрах в пятидесяти. Но Ганалчи обещал сбегать туда со мной.

Свою бессонницу, странные движения, покрики и зовы в тайге и ночью и днем, конечно, я объяснял тем, что впервые приближался к тому месту, о котором столько думал, воображал его, столько слышал потом о совершившемся там из уст очевидцев, столько записал самых разных рассказов. Но от этого не становилось легче.

Болезнь – а это, конечно, была болезнь – становилась опасной. Днем и ночью слышал я уже не только отдаленные вскрики, зов или стон, но ясно произнесенные фразы, отрывки каких-то не то причитаний, не то молитв. В осыпающейся с еловых лап кухте виделись мне фигуры людей, их тени на снегу и даже обращенные лица.

Я понимал, что со мной происходит что-то совсем неладное, что я теряю что-то такое, без чего никак нельзя быть, но продолжал вести себя вполне обычно среди людей, в привычном их кругу. Я по-прежнему бродил по тайге, проверял капканы и ловушки, окарауливал стадо, обходя с Ганалчи оленьи выпасы. Я вроде бы и ел с прежним аппетитом, но пища была безвкусна и не приносила радости. Я худел, но тело мое становилось тяжелым и неловким, часто ломило виски, и боль, пронизывая затылок, гнездилась в скулах. Я говорил себе, что заболел, что надо как-то лечиться, но сказать об этом Ганалчи по-прежнему стеснялся. Он заметил.

– Э-э-э, парень, – сказал, разглядывая меня (показалось, бесстыдно) и качая головой. – Девок по ночам видишь?

Девок я еще не видел. Но нынче ночью проснулся от прикосновения холодной ладони к лицу. Я вскинулся на постели, желая ухватить ладошку. И вроде бы ухватил, но она растаяла в руке, нахолодив за короткий этот миг ладонь. Я, кажется, уловил краешком взмутненного страхом сознания, что полог в нашем чуме стремительно приоткрылся, выпуская кого-то. И этот кто-то был Белой девушкой. Все еще с оголтело стучащим сердцем, не переводя дыхания, я отчетливо понял, что это из «Угрюм-реки» Шишкова, из многих рассказов, которыми потчевали меня русские таежники-промысловики, из какой-то, которую никак не мог вспомнить, недавно прочитанной книги, наконец, просто из моей бессонницы, когда забываешься накоротке в каком-то полубреду и вскидываешься снова, чтобы представить себе такое…

Но ладонь мою, все еще сжатую в кулак, прожигало холодом, и я, разжав ее, обнаружил в ней необтаявшую льдинку.

– Видишь, видишь, – говорил Ганалчи и качал головою. – Зачем скрывал? Правда надо. Думать будем. Нельзя молчать. Спать будешь… Здоровый будешь. На Кимчу побежим. (Кимчу – река в районе «падения» Тунгусского метеорита.)

Он устроил меня подле костра в чуме, где обыкновенно была его постель. Подоткнул под спину два жестких меховых мешка, набитых чем-то тяжелым, – я ни разу не видел их в нашей поклаже; ноги прикрыл небольшим ковриком, собранным из прямоугольников меха разных таежных животных. Тут был мех росомахи, соболя, колонка, сагжоя, горностая, сохатого и медведя, зайца и лисы, и еще, и еще чей-то мех, чей, я уже и не разобрал.

Ганалчи заставил меня считать эти меховые квадратики, начиная с длинного края к центру, как бы поднимаясь (коврик накрывал мои ноги от ступней до бедер во всю длину), а потом как бы опускаясь к его левой стороне, от центра к краю. Мне было предложено, просчитав обе половины, сложить их между собой, приплюсовать к ним три центральных квадрата, два из медвежьей шкуры и один из лосиной, запомнить и продолжить свой счет от нижнего короткого края коврика к верхнему, не останавливаясь на центральной части, но продолжая счет.

Это довольно простое задание оказалось для меня не таким простым. Просчитав несколько рядов и уже приближаясь к центру, я вдруг сбивался со счета, и приходилось начинать все сначала.

Это раздражало, и я решил бросить пустое занятие, когда отчетливо услышал строгое: «Считай, парень, считай!» – такого голоса Ганалчи я еще не слышал. Старика и не было в чуме. А голос был, и, повинуясь ему, я продолжил счет, сосредоточиваясь на том, чтобы только не сбиться.

Пришел Ганалчи. Поднял огонь в очаге, подбросив в него траву, поставил на очаг воду. Объяснил: будет лечить меня.

Счет, как я понял, тоже входил в это лечение.

– Считай, парень, считай, – снова сказал.

Я считал, преодолев пока первую половину счета. Начал вторую – от центра к краю. Но сбивался, и начинал сызнова, и снова сбивался. Отчаивался, желая бросить это занятие. Но тут же ясно слышал:

– Считай, парень, считай!

И я считал. В чуме запахло весною. И как тогда, в начале нашего с Ганалчи пути, увидел я, как красное солнышко маленьким бубном катилось впереди, стрекотали птицы, сладко и бражно пахли черемухи… смолы… и я увидел Землю Угу…

Что произошло 30 июня 1908 года в семь часов семнадцать минут утра в междуречье Макикты, Хушмы и Кимчу над Великой котловиной?…

Село Мога на Нижней Тунгуске в трехстах километрах от происшедшего…

– Я ту пору вот как хорошо помню – девятнадцатый годок мне шел. Встал раненько. Ночи-то белые. Ясно, чисто. Сбегал, однако, на озерушку, у меня там сетешки стояли. Рыбы страсть сколь набилось. Два потакуя со мной было, оба битом наклал. До трех раз туда-сюда с ними бегал. Нарадовался. Рыба все хорошая – взрослая. Сколько потом время было, не знаю. Часов у нас не было. Солнце по небу, как яичко лупленое, катилось. Жарко стало.