Юрий Сбитнев - Эхо

…Жар шел как бы от самой земли. Стояли вёдра, и только-только управились с покосами. Трава уродилась в том году сытая, богатое получилось сено. С вечера отец наказал Степану снова отбить косы, собирались и еще покоситься в тайге за огородами в верховьях трех ручьев…

– Изба наша, как и нынче, тут и была, – на горушке. Ее опосля только перетряхнули, а то так и стоит, как стояла. Хорошего лесу изба. Какие плотника? Сами рубили. Папаша, я и братья… Папаша умел и нас научил. Я и счас умею.

Я косы отбивал. Домашние кто чем занимался. Мамаша рыбу чистила… Конечно, все работали.

Я стучу, косу отбиваю, навроде стук не мой. Замер. И слышу, грохотня пошла. Небо чистое-чистое – ни облачка, ни тучки. Самолетов-вертолетов, конечно, и в помине не было, это уж потом пообыклися. А грохотня случилась. На грозу навроде не похоже. Никак не похоже. Откуда, дескать, грохотня? А она пуще, пуще, вот так и катит…

Стоп…

По-прежнему ясно светило солнце. Сладко пахли скошенные пойменные луга. Вдоль реки стояли не сметанные еще в зароды копны, и небо было чистым и ясным. Но грохотало где-то совсем вроде бы рядом, словно бы гром этот жил сам по себе, не трогая землю, но сотрясая небо над головою по всему окоему…

– Стоп, думаю, а не конец ли свету? В тот год людишки поговаривали, что конец свету, дескать, предвидится. Из тайги это шло. Тунгусы прибегали, говорили: «Светопреставление!» Они по всей тайге зашевелилися. Много их к нам в села выходило. С верховьев Подкаменной стада отгоняли к нам на Нижнюю и дале, к Лене-реке. Одежу хорошую на себя надевали. И наш народ с них скопировался, из сундуков что получше и красивше на себя пялить. Женщины, конечно…

Передвижение эвенков началось сразу же после родового суглана – съезда всех родов, кочующих близко друг от друга, после месяца Телят – наш май. На тайном совете старейшин постановили изменить круг кочевий – и каждому роду идти близко от другого по новому кругу.

Потом было Большое камлание, на котором Большой шаман объявил о светопреставлении. Началось по тайге движение…

– Зачем наряжалися, сказать не могу. Ну так вот, как к празднику, рядилися. Конечно, какой уж это праздник, если конец свету! А может, вовсе и не конец? Может, только преставление. Не знаю. Врать не буду. Одно скажу – тунгусы чего-то ждали.

И вот тебе грохотня идет по небу.

Дедушка у нас старый на печи лежал. Он дня своего ждал. В чистом во всем, борода, как миткаль, белая, волос-то на голове, поди, и не осталось, а череп такой розовый, чистый. Он с тунгусами долго жил, по-ихнему лопотал. Я о дедушке, конечно, вспомнил. Привскочил, конечно, на крыльцо. Шарюсь по небу – чисто вокруг, небо-то, как сейчас, белое-белое.

И – ах! Вдруг в небо то второе солнышко выкатилось. Это-то, наше, мне, значит, в темечко печет, а это, значит, катит в глаза. Глядеть не можно – черно все сделалось. Я в избу заскочил, а это новое-то солнышко в это вот окошко вошло и по печке вот так движется…

Дом стоял, как большинство русских домов по северным рекам, окнами на восток и юг. Одно окошко выходило на северо-запад, и в него светило «солнце», ложась багровым отсветом на белую стенку большой русской печи. Отсвет этот перемещался справа налево, к востоку. А в остальные окна и в другую стенку печи падало обычное солнце…

– Я гляжу, как палит по печи солнце с того окна, аж рот раскрыл. Никогда такого не было. А грохотня катит и катит. Спасу нет. Дедушка на печи сел и громко, в голос, молитву запел. Поет и мне: «Степка, молися! И все молитеся! Свершилося… Пришло…»

Какой тут молиться! Бежать бы куда! А некуда. Везде грохотня. И огненный шар в нас метит. Полоз, полоз по печи… Да и остановился. Стоп… Я в окно глянуть боюся, а на печи, вижу, – встало. И тут как сорвалося, чиркнуло по печи и скрылося. А гром стоял – ужасть. Затряслася земля, меня на пол повалило, а окошко как словно кто выдавил, так стеклом и брызнуло…

Возникший в чистом, безоблачном небе огненный шар приближался к земле с растущим грохотом. Он на глазах увеличивался, пламенел и настолько налился мощным огненным светом, что на него невозможно стало смотреть. В какой-то неуловимый миг страшный грохот перешел в непрерывный гул, и шар этот, прекратив движение, завис над землей, как зависает над горизонтом предзакатное солнце. Время этой остановки трудно определить, но огненный тот шар не двигался – настолько, что это могло отметить и потрясенное случившимся человеческое сознание. Шар стоял…

– Я на полу-то недолго валялся. Вскочил, как есть, подумал: «Дедушка-то где? Не сбросило ли?» Он на брюхе на самом краю печи лежал и меня выспрашивал: «Степа, чавой-та ета? Степа, чавой-та ета?» Мокрый был и белый, белый… Земля-то навроде еще билася, пол под ногами ходил, а может, и ноги у меня тряслися. Ужас!…

…Куда оно делось, это солнце, никто понять не мог. Вроде бы только что светило. Да так, что вмиг исчезли тени. И свет, столкнувшись со светом, лишил землю привычных и милых очертаний. Все вдруг, от малой былинки до кедра, оказалось не таким, каким было вечно, исчезли краски, привычная объемность мира, теплота, ласковость, исчез Свет Сущего…

Кто-то разглядел, что из того огненного шара снизошел, тоже огненный, столб, и на мгновение возникло словно бы громадное дерево с круглой огненной кроной, кто-то отметил, что бушующий этот ком света словно бы выбросил из себя еще один шар, который стремительно помчался к земле, но другие утверждали, что никакого другого шара не было, но само это полыхание, это солнце, кинулось вниз по косой…

Многие видели, и многие видели по-разному. Но то, что движение того загадочного огненного тела прекратилось и оно сколько-то недвижимо висело над землей, – видели все. И был гул…

А потом словно бы взрыв, трясение земли и стремительное движение прочь, взлет и та же грохотня, но теперь затихающая, и затухание неистового огня – все меньше, меньше, и вот его уже едва можно различить в белом громадном небе, и вот его уже нет, и затихает, и мельчится гром, исчезает вовсе… Был – и улетел…

Был? Где? Над Великой котловиной, над, пожалуй, самым гиблым из всех гиблых тех мест, над гнилыми топями болот, где зыбуны колышутся под неосторожным шагом и тонкая истлевшая пленка, словно затянувшая гнойник, лопается, распадается, и зловонная трясина вспухает громадным мутным пузырем.

Землю в этом месте словно продавила какая-то первозданная сила, устремив в эту впадину все мутные, гнилые воды, загородив ее от случайного каменным ожерельем невысоких гор, многие вершины которых как бы стесала, ровно срезала та же невиданная сила в непредставляемо далекие времена. И тайга там, вырываясь из болотных топей, тоже поднималась стеною, уберегая от случайного, непроходима и угрюма…