Александр Потемкин - Человек отменяется

— Глупый вопрос: не жалко?

— Если взглянуть на убийства 2007-го из 2107 года, то вся история покажется никудышно, не стоящей ни малейшего внимания, тем более осуждения. Все особенности сотрутся, будут выглядеть мизером, пустяком! Разве вам не все равно, в каком возрасте был убит Распутин? Или Петр Третий, муж Екатерины Великой? Или Петр Столыпин, Генрих Третий, или сын Людовика ХУ111, герцог Ангуленский и так далее? Кто вообще помнит об этих фактах? Кто убил, когда, зачем, за что? Правда, я прочел, что недавно в Москву приезжал потомок Дантеса, чтобы встретиться с правнуками Пушкина. Француз хотел обменяться теми письмами, чтобы вскрыть главный повод дуэли. Но наши старушонки отказались обсуждать эту тему и не приняли гостя. Смех! Кто готов осудить тех многочисленных убийц? Да никто! Почти каждый, услышав страшную историю прошлого, усмехнется или иронически чертыхнется. И все! Поэтому после мокрого дела я всегда спокоен. Я смотрю на свои преступления из далекого будущего и понимаю, что никого они не волнуют. Даже прямых наследников пострадавших, погубленных в третьем, четвертом, пятом и более далеких поколениях, — не задевает. Совсем никому до этого дела нет! Для убийства, преступления вообще лучший помощник — обдуманная теория. Если она найдена, рука не дрогнет. Ни один серийный душегуб никогда не пойдет на убийство случайного прохожего, не вписывающегося в навязанный сознанию алгоритм восприятия. Жертва всегда должна быть узнаваема, тайными нитями повязана с болезненными пунктиками сознания, вызывающими экстазы радости. Ведь перед этим самым вначале надо как следует порадоваться жертве, на мгновение влюбиться в нее. Обнюхать ее, запомнить, оставить в памяти! Неторопливо шагать за ней по следу, воображать предстоящий спектакль, логическую канву убийственных аргументов, а потом уже, после мокрогодела , в унылом одиночестве скорбеть, но в меру, по поводу содеянного и нетерпеливо ждать очередную встречу. О, это напряженное до безумия дело! Разве без высоких чувств возможно, сотворить подобное? Взять, например, самоубийство. Разве не самовлюбленный человек способен убить себя, если он в благом разуме? Тот, кто считает, что суицид это акт презираемых и отверженных, глубоко ошибается. Стремление к самоубийству преследует людей, у которых на мгновение разгорается абсолютная самовлюбленность. Жуткая, умопомрачительная страсть к самому себе! Вот вы как к себе относитесь? Если не боитесь в сокровенном мне признаться, тогда честно скажите — как?

— Я люблю себя, но без крайностей. Отмечаю собственные слабости даже с некоторым удовольствием. Эгоизм не вылепил из меня типа, который сходит с ума от понимания своей непреодолимой смертности. Если бы позволялось несколько раз умереть, я с большим удовольствием отходил бы по несколько раз на дню и оказался бы чемпионом по погружению в мир иной. Должно быть, чрезвычайно забавно умереть, чтобы появиться вновь.

— Я так и думал. Внутри вас живет самоубийца, — оживился Григорий Ильич. — О, это очаровательные люди. Впрочем, обычный глаз человеческий их никогда не различит. Но у меня такие способности есть. И я вижу его в вас. Чудной он, ваш самоубийца. Выглядит как будто спросонья, рассеян, даже вроде еще не до конца понял свое земное положение. Такой человек очень быстро принимает решение… И руководствуется им до самого финиша! Поэтому он и любопытен, и страшен, и интересен. Кажется, готов спросить: а почему ты, человек, решил вдруг вылезти из животного? Что, разве в нем тебе было хуже? Спокойствия ощущал меньше, чем теперь? Нынешняя среда оказалась менее агрессивна, чем прежняя? Скажите мне, у вас были уже попытки наложить на себя руки?

— Да нет, с чего вы это взяли? Чушь… — искренно удивился Гусятников. — Я ощущаю себя хозяином жизни, и подобные мысли не приходят мне в голову. Умереть я еще успею, а успею ли насытиться жизнью? Вот вопрос, который пока меня волнует…

— Странно, а мне сдается, у вас такие попытки уже случались. Правда, я не стану спорить, полностью доверяю вашей памяти. Но все же что-то такое у вас уже бывало. Вспомните, Иван Степанович. Поройтесь в прошлом.

— Да что ты пристал? Сказал же тебе, ничего похожего у меня не было.

Но тут на ум пришли несколько эпизодов, и Гусятников засомневался в своей искренности. «А действительно, что-то такое ведь уже бывало. Припоминается, что даже приятное возбуждение испытывал», — мелькнуло у него в голове.

— А что вы так рассердились и тут же вдруг приуныли, как будто что-то вспомнили? Ведь вспомнили же? — произнес Григорий Ильич еле слышно, и даже с каким-то соболезнованием.

— Ну да, да, вспомнил. Но это было все же несколько другое. Некий экстрим, случайный эпизод, желание пощекотать нервы, не более. А у тебя что, есть способность чужие мысли считывать?

— О, не заблуждайтесь Иван Степанович. В этих ваших эпизодах голос из подсознания призывал вас к суициду. Манил на яркий спектакль сострадания к собственной персоне. Это ведь обязательная интеллектуальная пища многих страждущих. Без нее существовать невозможно. Вот я, например…

— Не надо, не надо ничего рассказывать. Довольно жестокости. Я достаточно навидался картин расправы с людьми в «Римушкине». Поджаривать почти клокочущее сердце! Брррр! Угадываю твои надрывающие душу способности: через безумное отчаяние и беспредельную черствость пытаться сотворить инструментами насилия божественную красоту свирепости.

— О, господин Гусятников, вы забываете главное — в природной основе человека лежит звериная ментальность. Она приглушена внешними факторами, затушевана религиозными и светскими порядками, притаилась в шелковых нишах потребления. Отними у человека мишуру цивилизации, а такое может произойти в одночасье, и в нем моментально проснется хищник! Почему в тюрьмах, лагерях, казармах беспредел насилия! А театры военных действий? Вспомните Балканы, Чечню, Ирак — там насилие и жестокость чудовищны по формам! Человека держат в узде законы и погода. Без этих двух составляющих маска срывается и перед нами предстает чудовище.

— Погода? — с удивился Иван Степанович.

— Известно неимоверное количество случаев, когда люди, попавшие после кораблекрушения в малонаселенные места, начинали поедать друг друга. Или возьмите Кавказ, Урал, Памир — известны факты людоедства среди тех, кто заблудился в горах. А если непогода станет не эпизодическим, а повсеместным явлением? И поставит перед человеком вопрос: жизнь или смерть? О, человек на многое будет способен. Он в непогоду станет покушаться даже на самого себя, отрезая от своего тела куски мяса, не говоря уже о своих детях и родителях, которых начнет поедать, причмокивая. Кто съел известного капитана Джеймса Кука? Ведь не хищники, а люди! Вы же в «Римушкине» сами убеждались, на какие мерзости и жестокости способен человек. Для этого и затевали ваш эксперимент. Надо же, придумать такое! Зачем? Неужели за свою жизнь вы не смогли убедиться, что разбудить в каждом из нас зверя проще простого? И разум тут ни при чем, чувства сильнее, с ними не поспоришь. Достаточно только подбросить идею грядущей жизни, лишенной даже самого минимального комфорта, идею убогого существования в землянке, в лесу, без тепла, провизии, в агрессивной среде, — и девяносто девять с половиной процентов населения в одно мгновение явят свое звериное начало.