Жозе Сарамаго - Каменный плот

Много, ох, много тех, кто и прежде утверждал, и ныне утверждает, будто, по совести говоря, вполне можно обойтись без поэтов, но я на это возражу: что стало бы с нами со всеми, если бы поэзия не помогала нам понять, сколь мало ясности в том, что мы считаем ясным как Божий день. До сей поры, а ведь сколько уже страниц исписано, рассказ наш сводился к описанию морского путешествия, пусть и не совсем обычного, и даже в этот драматический момент, когда полуостров возобновил свое движение, теперь устремясь к югу, продолжая при этом вращаться вокруг собственной воображаемой оси, повествование так и осталось бы сухим, скудным и скучным перечнем фактов, если бы не вдохновение того португальского поэта, уподобившего повороты и спуски нашего полуострова с ещё нерожденным младенцем, совершающего в утробе матери первые шевеления. Чудесное, великолепное сравнение, хоть мы и принуждены упрекнуть его автора за то, что не устоял перед искушением антропоморфизма, когда все на свете непременно видится и воспринимается не иначе как в связи с человеком, словно природе, в самом-то деле, кроме как о нас, больше думать не о чем. Все станет на свои места, если мы просто и честно признаемся, что обуяны безмерным страхом, который и заставляет нас населять мир персонажами, созданными по нашему образу и подобию – по, крайней мере, нам кажется, что они нам подобны и с нами сообразны – хотя вовсе не исключено, что все обстоит как раз наоборот и эти отчаянные усилия объясняются не страхом, а отвагой или просто упорным нежеланием оставаться в пустоте и осмыслять то, что смысла не имеет. Весьма вероятно, что пустота не может быть заполнена нами, и понятие "смысл" – не более, чем беглая вереница образов, которые в какой-то миг вдруг покажутся исполненными гармонии и которые наш ужаснувшийся ум пытается выстроить по порядку, придать им значение, согласовать и примирить их друг с другом.

Чаще же всего бывает так, что голос поэта, звуча невнятно и глухо, пониманию недоступен, однако во всяком правиле случаются исключения – и эта вот удачная метафора, обретя невиданную популярность, переходила из уст в уста, повторялась на всех углах, толковалась и перетолковывалась, хотя взрыв народного ликования не затронул большинство других поэтов, и это не должно нас удивлять, ибо и поэтам не чужды обычные человеческие чувства вроде, например, досады и зависти. Одним из самых примечательных последствий этого вдохновенного сравнения стали возрождение – ну, с учетом, разумеется, тех сокрушительных перемен, которые внесла современность в семейную жизнь – возрождение, говорю, духа материнства, сильнейший прилив материнских чувств, обуявших, как мы, учитывая известные всем нам обстоятельства, вправе предполагать, Марию Гуавайру с Жоаной Кардой они-то ведь, ни о чем таком не помышляя, ничего не загадывая, одной лишь возвышенно-естественной силой вещей оказавшись, как говорится, в положении, предрекли и положение всего Иберийского полуострова. Решительно обе переживали миг торжества. Их репродуктивные органы, уж извините за анатомическую терминологию, сделались наконец-то символом и выражением – я бы даже сказал – уменьшенной, но безупречно действующей моделью – того хитроумного механизма, работающего во Вселенной, когда непрерывно идет процесс превращения ничто во что-то, маленького в большого, конечного в бесконечное. Ну, на этом месте толкователи и герменевты запнулись и засбоили – и опять же это неудивительно, если вспомнить, сколько раз убеждались мы на собственном опыте, как недостаточны оказываются слова по мере приближения к границе того, что словами не выразить, хоть тресни: стремимся изъяснить любовь, а язык не поворачивается, предполагаем сказать "люблю", а произносим "не могу", намерены вымолвить последнее слово и понимаем в этот миг, что вернулись к самому началу.

Но во всем этом хитросплетении причин и следствий было и ещё одно обстоятельство – одновременно стало оно и фактом и фактором – благодаря которому изменился заумно-серьезный тон обсуждений, а весь народ, с позволения сказать, расцвел улыбками и раскрыл друг другу объятия. Все дело в том, что глазом моргнуть не успели – простим преувеличение, всегда содержащиеся в подобных фигурах речи – как все женщины детородного возраста оказались беременны, о чем и сообщили – и это при том, что никаких особых изменений в способах предохранения не допускали ни сами они, ни те, кого они до себя допускали – имеются в виду мужчины, с которыми регулярно или от случая к случаю делили они ложе. Дела, впрочем, пошли такие, что люди уже ничему не удивлялись. Минуло несколько месяцев с той минуты, как полуостров отделился от материка, тысячи километров проплыли мы в море – не то что открытом, а просто-таки настежь распахнутом – чудом не напоролись всей своей левиафанской тушей на бесстрашные Азоры, хотя и выяснилось чуть погодя, что никакого чуда здесь не было, а мы и не должны были столкнуться с ними, но откуда же нам было это знать в тот миг, когда удар казался неизбежным, понятия об этом не имели тамошние и здешние мужчины и женщины, принужденные бежать и спасаться, произошло ещё много всякого дивного и чудного, и солнце, ожидаемое слева, стало восходить справа, и луне словно бы мало показалось того извечного непостоянства и переменчивости, которыми мучит она нас с тех пор, как отделилась от земли, и ветры, дуют ныне не так, как прежде, и облака, несясь со всех горизонтов, водят над нашими головами умопомрачительный хоровод – причем помрачению этому не мешает, а способствует ослепительно горящее в поднебесье пламя, и все выглядело так, словно человеку, наконец, нет нужды медленно, задерживаясь на каждом перекрестке истории, брести из тьмы животного мира, – теперь его, целого, невредимого и чистенького, поместят в мир заново отделанный, светлый, блещущий нетронутой красотой. Ну, а раз все это происходило, и если, по слову португальского поэта, полуостров проделывает тот же путь, что и дитя в утробе матери, если он растет и ворочается, словно в исполинской матке, в лоне океана, готовясь к появлению на свет, то есть ли у нас основания удивляться тому, что заполнились и матки обитательниц полуострова – откуда нам знать, не оплодотворил ли их огромный камень, спускающийся к югу, и в самом ли деле эти новые дети – сыны и дочери человеческие или же отцом их следует считать гигантский каменный киль, расталкивающий море у себя на пути, внедряющийся в него, проникающий в лепечущие волны под вздохи и шепот ветра?

Наши путешественники услышали об этой массовой беременности по радио, прочли в газетах, да и телевидение в стороне не осталось, такого случая не упустило – едва завидя на улице женщину, репортеры тотчас совали ей в лицо микрофон, засыпали вопросами – как, когда, а имя уже придумали? – и, захваченная врасплох бедняжка, на которую наезжала, будто собираясь проглотить живьем, камера, заливалась краской, бормотала нечто невнятное и не ссылалась на дарованные ей конституцией права оттого лишь, что догадывалась – всерьез их не воспримут. И среди наших странников вновь стало замечаться известная напряженность: но если все женщины Пиренейского полуострова оказались беременны, эти две продолжали молчать, и это было понятно – объяви они о своем положении, неизбежно будет внесен в список отцов Педро Орсе, после чего согласие, мир и лад, с таким трудом восстановленные, погибнут безвозвратно – второго удара им не вынести. Вот поэтому однажды вечером Мария Гуавайра и Жоана Карда, готовя ужин, взяли да и воскликнули с комическим отчаянием: Нет, вы только представьте себе – все женщины в Испании и Португалии с пузом, только мы вдвоем порожние ходим. Представь себе теперь и ты, читатель, представь это мимолетное притворство, представь и не осуди Жоакина Сассу и Жозе Анайсо за то, что они изобразили досаду, столь понятную, столь присущую всякому мужчине, чьи способности к продолжению рода оказались под сомнением, представь себе также и то, что досада эта не была вполне деланной и наигранной, ибо вполне вероятно, что так оно и оказалось в действительности: если истинно то, что обе женщины беременны, то не менее истинно и то, что доподлинно неизвестно, от кого. По всему по этому маленький спектакль разрежению атмосферы не способствовал. С течением времени станет окончательно очевидно, что Мария Гуавайра и Жоана Карда были беременны, когда со смехом сетовали на свою долю, а уж какие объяснения дадут они тогдашнему своему поведению – Бог весть; правда всегда нас поджидает, и придет день, когда никуда от неё не убежишь.