Амели Нотомб - Ртуть

– Может быть, прикажете вами восхищаться?

– Люди, способные быть счастливыми, достойны восхищения. Чем пытаться разрушить их счастье, завоеванное е нелегкой борьбе, лучше отдать должное их мужеству и решимости.

– И надо полагать, следует умилиться при виде девушки в неволе?

– Если бы вы знали девушек, как знаю их я, вам было бы известно, что они обладают чувством трагического.

– Вы, нижется, забыли, что я сама была одной из них.

– Вы никогда не были девушкой-затворницей, подавленной и обожаемой. Случись такое с вами, вы бы знали, что девственницы обожают судьбоносные мизансцены.

– Странное дело, но я что-то не припомню, что бы подобные пошлости фигурировали в моих девичьих грезах.

– В самом деле, вы ведь девушка весьма своеобразная. И позвольте мне не развивать эту тему.

– Развивайте, сколько хотите. Все равно моя возьмет.

– Посмотрим. Но прежде подумайте. Уверяю вас, тут есть над чем подумать.

Охранники отвели Франсуазу обратно в пурпурную комнату. Они унесли книги, использованные ею для побега, и даже на всякий случай стол. Дверь заперли на замок.

Оставшись одна, узница невольно вняла совету Капитана: она задумалась. Крепко задумалась.

После обеда, когда медсестра вошла в комнату девушки, у той было страдальческое выражение лица.

– Это что за вид в день рождения? И все же я вас поздравляю!

– Как я могу радоваться, да и чему? Тому, что заперта здесь в четырех стенах до конца своих дней? Что дрожу, ожидая, когда Капитан залезет ко мне в постель?

– Не думайте об этом.

– Как я могу думать о чем-то другом? Хуже всего, что этой ночью я видела дивный сон, на он, увы, оборвался: ангел света влетел ко мне в комнату и говорил мне пленительные речи. Их небесная музыка избавляла меня от мук. Он уже готов был открыть мне большую чудодейственную тайну, как вдруг от легкого шороха за дверью я проснулась. Все было тихо, и я опять уснула в надежде нагнать улетающий сон. Но я так его больше и не увидела. Сама не понимаю, почему я пришла в такое отчаяние из-за какого-то сна. Не могу описать, как прекрасен был этот бесполый ангел, какое пламя мгновенно вспыхнуло в нас обоих, как кружили мне голову его сладостный голос и его спасительные речи! И никогда больше я не увижу его и не услышу. Как жестоки сновидения: чтобы заставить нас страдать, нам сначала дают взглянуть на чудо, а потом его отнимают!

Франсуаза не знала, что сказать.

– Позавчера, – продолжала девушка, – вы предлагали мне прогуляться, а я упиралась. Так вот, сегодня я согласна. Увидеть во сне херувима, зная, что вечером заявится Капитан… Мне нужно отвлечься. И бог с ними, с моими страхами.

– Идемте прямо сейчас, – обрадовалась медсестра, не давая Хэзел времени передумать.

Она взяла ее за руку и увлекла прочь из дома. Охранники растерялись и ничего не успели предпринять. Было условлено, что девушка не знает о своем положении узницы, так что открыто воспрепятствовать ее прогулке они не могли.

Вне себя от радости, Франсуаза воскликнула:

– Наконец-то мы одни! Наконец-то свободны!

– Свободны от чего? – удивилась девушка и пожала плечами.

Люди Лонкура побежали в курительную, чтобы сообщить ему о случившемся. Капитан, не упустивший ни слова из разговора молодых женщин, и сам уже все знал.

– Ступайте! Оставьте меня в покое! – приказал он странным голосом.

Видеть подруг Капитан не мог: в его доме невозможно было посмотреть в окно. Тогда он вышел на крыльцо, чтобы хоть издали наблюдать за ними.

Он плакал от бессильной ярости.

– Я должна сделать вам одно невероятное признание, Хэзел, – начала Франсуаза Шавень.

– Какое же?

Они стояли на том самом месте, где двадцать лет тому назад покончила с собой Адель Лангле.

Франсуаза уже готова была заговорить, но вдруг отчего-то вздрогнула и осеклась.

Вдали, у дома, старик что-то выкрикивая, но ветер гасил его слова, словно огоньки лампад.

– Идиотка! Эта тупая медсестра сейчас двумя фразами разрушит то, что мне пришлось строить тридцать лет! Подумать только – все мои труды и всю мою любовь перечеркнут несколько слов, вылетевших изо рта этой дуры! Она – змей, искушающий мою Еву. Почему такой глупой штуке, как язык, дано стереть Эдем с лица земли?

– Что же, Франсуаза? Почему вы замолчали?

Впервые Франсуаза увидела девушку при свете дня. В доме Капитана всегда царил полумрак. Теперь, когда лицо Хэзел не скрывали потемки, оно сияло всей своей возмутительной красотой. Смотреть на такое великолепие было почти невыносимо.

И в один миг ослепленная мадемуазель Шавень кардинально изменила свои планы.

– Я хотела сказать, что вы не знаете, какая вы счастливица, Хэзел. Если бы не Капитан, Мертвый Предел был бы раем на земле. Это счастье – жить в изоляции от себе подобных.

– Особенно такому страшилищу, как я.

– Не только. Я бы не отказалась жить здесь с вами.

– Лучшего подарка от вас ко дню рождения я и пожелать не могу.

Капитан издалека разглядел восторженный жест девушки. «Все пропало. Теперь она знает», – подумал он.

Мир отринул его. Корабль его жизни отдал швартовы – так ему показалось. Словно во сне, когда никак не можешь решить, чудесный он или кошмарный. Капитан двинулся к двум молодым женщинам. Стоял конец марта, но с неба лился тот совершенный свет, какой бывает только зимним днем у моря. Может, из-за этого бледного сияния две женские фигуры казались ему такими далекими?

Он все шел и шел, и не бы по конца этому пути. Ему вспомнилось высказывание эфиопского мудреца, которого он знавал лет сорок тому назад, когда морская судьба забросила его в Африку: «Любовь, – дело великих ходоков». Теперь он наконец понял, как правдивы эти слова.

Он шел к своей любимой, и каждый шаг был изнурителен, как метафизическое испытание. Шагнуть значило поднять ногу и почти рухнуть наземь, но удержаться в последний момент: «Когда я дойду до нее, я не стану больше удерживаться, я рухну.» Неописуемый ужас раскаленными щипцами терзал его грудь.

– Вот идет Капитан, – сказала медсестра.

– Что это с ним? Он шатается, как больной.

Подойдя к женщинам, старик увидел сияющее лицо Хэзел.

– Вы сказали ей?… – спросил он Франсуазу.

– Да, – солгала она. Это был неприкрытый садизм.

Лонкур повернулся к недоумевающей девушке:

– Не сердись на меня. Постарайся понять, даже если простить это нельзя. И не забывай, что я люблю тебя, как никто никогда не любил.

Сказав это, он побежал прочь, к острию каменной стрелы, отмечавшей место самоубийства Адели, и бросился оттуда в море.

Хорошему пловцу, даже семидесятисемилетнему, чтобы принять смерть в пучине вод, требуется усилие скорее умственное, нежели физическое.

«Не плыть. Не шевелить ни руками, ни ногами. Быть тяжелым и неподвижным. Обуздать жажду жизни, дурацкий инстинкт самосохранения. Адель, теперь я знаю наконец то, что знаешь ты. За двадцать лет не было ночи, когда бы я не думал о том, как ты утонула. Я не понимал, как это возможно, как вода, первый друг всего живого, может убить? Как твое тело, такое легкое, могло стать тяжелее колоссальной толщи воды? Теперь я понял: ты избрала самый логичный конец. Вода и любовь, – колыбель всякой жизни: ничто больше не дарит ее так щедро. Умереть от любви или умереть от воды, или от того и другого вместе – значит замкнуть круг, перепутать вход с выходом. Принять смерть от самой жизни».