Александр О`Шеннон - Антибард: московский роман

Я замечаю, что взгляд мой упал на бутылку коньяка, стоящую у моих ног. А не выпить ли мне?.. Я, кстати, давно не пил. Давящая тяжесть, сковывающая мое тело, периодически сменяется накатывающими волнами невероятной легкости, от которой я, кажется, вот-вот взлечу к потолку и прилипну к нему, как воздушный шар. Да-да… Надо выпить…

Я с трудом поднимаю бутылку, понимая с радостью, что она еще почти полная, и лью коньяк в себя. Он уже лишен какого-либо вкуса, только слегка пощипывает язык. Я останавливаюсь только тогда, когда пары наполняют всего меня до такой степени, что еще немного — и я лопну. Или буду испепелен внутренним жаром. Во рту все горит. Дышать дьявольски трудно. Мощная отрыжка, образовавшись в глубине живота, клубясь и булькая, поднимается к горлу. Я испуганно открываю рот, и она с рычанием вырывается из меня. Я даже подпрыгиваю на стуле и смотрю по сторонам — не услышал ли кто?.. Во рту — как кошки насрали. Надо закурить. Я лезу за сигаретой и обжигаюсь окурком, зажатым у меня между пальцев. Вот еб твою мать! Я и забыл, что курю… Та-а-ак… И что делать? Я глубоко задумываюсь, куря.

Меня заволакивает дымом…

— Степанов!

Что?.. Ну что еще?..

— Андрей!

Ну что, Господи?! Идите вы все к такой-то матери!..

— Он спит, что ли?

— Степанов, ты мне весь клуб спалишь!

Где я?

— Иванов спит, Крюгер спит, теперь Степанов… У меня что тут — ночлежка?..

— Андрей, проснись…

Я открываю сомкнутые вежды. Две тени перед моими глазами постепенно превращаются в расплывчатые фигуры, обретающие отдаленно знакомые очертания… Мужчина и женщина… Их голоса сотрясают меня.

— Степанов, ты хочешь, чтобы мы здесь сгорели все? Кто же горящие окурки на пол бросает?!

— Андрей, тебе плохо?

Да, да, мне плохо… Мне хуево, друзья мои… Мне вообще никак…

Я узнаю Алферова. Он кипит от злости. Я пытаюсь улыбнуться. Широкой улыбкой лоха. Опять я чего-то не то сделал. Как всегда. Не ошибается тот, кто ничего не делает. Так говорил Ильич. Лучше бы я ничего не делал… А это кто? Добрый голос, сочувствующий взгляд. Исходящее беспокойство. Ира? Нет… Лера! Нет, нет… Черт! Как же ее… Опять забыл!.. Вечно я все забываю… Вера! Ф-ф-фу!.. Да, точно, Вера.

— Андрюша, ты встать можешь?

— Да, да…

— Степанов, ты выступать будешь? Твоя очередь. Или я пойду…

То есть как это? А я? А мои бабки? Мои триста рублей? Что же я, ни за хуй собачий перся сюда? Не-е-ет!

— Не-е-ет…

— Что «нет»… Будешь петь? Я тебе свою гитару дам…

— Ему, наверное, поспать надо…

— Нет! Я иду…

— Это просто кошмар какой-то!.. Вы мне всю публику распугаете…

— Да иду, иду…

— Надо помочь ему встать…

— Вы все меня в могилу загоните!..

Меня подхватывают под руки и дергают вверх. Я пытаюсь помочь всем телом, напрягая тазобедренные мышцы и подпрыгивая со стула. Но ноги не держат…

— О-о-ох! Какой тяжелый…

— Надо его к стенке прислонить.

Я упираюсь спиной и затылком в стену и медленно съезжаю вниз.

Он раскланивается.

— Подхватывай, подхватывай!

Нет, я смогу! Я смогу, мать вашу! Как молодогвардеец…

Я концентрируюсь, трясу головой и упираю ноги в пол. Мышцы обретают упругость, в голове немного проясняется. Я ищу лицо Алферова, чтобы смотреть ему прямо в глаза. По возможности трезвым взглядом. Вот они — как всегда подозрительные, но ласковые глаза Алферова.

— Юр, все нормально. Я просто устал, немного покемарил. Давай гитару…

— Ты это … Точно в состоянии петь? Не уснешь там?

— Я же говорю тебе — все нормально. Я в порядке…

— Андрюша, может, не надо?

— Надо, Вера, надо… Где гитара?

Алферов осторожно кладет мне в руки гитару. Алферовская. Большая честь для меня. Которой я недостоин.

— Ну … я пошел…

Где тут выход на сцену?.. Где этот гребаный выход на проклятую сцену? Господи, я забыл! Направо или налево? Куда идти? Та-а-ак… Надо сосредоточиться. Но побыстрее, так, чтобы Алферов не заметил. Я наклоняюсь одним ухом к гитаре и осторожно провожу пальцем по струнам…

Бля-я-я-я-ямс…

— Да настроена она! Специально для тебя подстраивал. Иди, ради Бога, там публика ждет!

— Погоди, погоди…

Бля-я-я-я-ямс…

… налево — буфет… Это точно. Направо — туалет. Я там пил воду. Та-а-ак…

Бля-я-я-я-ямс…

… рядом с туалетом — подсобка… Есть! Выход рядом с подсобкой. Точно.

— Ну, я пошел.

— Тебя проводить?

— Нет, я сам…

Только бы не ебнуться с этой гитарой где-нибудь. Жалко будет Алферова. Нассали, чуть пожар не устроили, по всем углам спят в жопу пьяные барды, а тут еще и гитара… Нет, я лучше лоб себе расшибу, но инструмент спасу… Так и знай, Алферов: твоя гитара в надежных руках! Спою на совесть. Да-да! На зависть многим. Так, что все охуеют. Просто толпами повалят ко мне за кассетами. Даже из буфета. Даже спившийся поэт П.

Я прохожу мимо спящего Крюгера. Так и хочется пощекотать его под торчащим кадыком. Вот счастливчик! Квартира любимой тещи! С ума сойти… Везунчик. Сюда. Да. Открываю дверь, из-за которой доносится нестройный гомон, и выхожу на сцену. Свет рампы бьет мне прямо в лицо. Зрителей не видно, но, судя по шуму, ползала наберется. О’кей. Я направляюсь к двум микрофонам — один повыше, для вокала, другой — пониже, для гитары без подключки. Идущий на смерть приветствует тебя, Алферов!

Меня все еще любят. Это хорошо. Это радует. Дает силы жить и творить. Любить, наконец. Все для вас, дорогие мои!

— Степанов, выпить хочешь?

А и в самом деле — что бы мне не выпить коньячку?…

— Давай!

— Не надо ему больше пить!.. — умоляющий женский голос, глухой и далекий, как из жопы. Растянувшийся на века плач княжны Ольги. Знакомый голос… Кто это? Как ее… Лера… Вера… Да, Вера. Я люблю тебя, Вера, но ни хуя ты в мужиках не понимаешь… и ни хуя не поймешь. Поезжай-ка ты лучше домой к своему… как его… Алексееву… через пять годков он перебесится, обретет простатит, вы купите стиральную машину и будете жить с ним долго и счастливо, пока не умрете в один день. О, не благодари меня!

На сцену упругим спортивным шагом, как олимпиец, несущий факел, вбегает улыбающийся человек с рюмкой в руке. Со сцены салютует ею залу.

Кажется, я его знаю… Хотя, впрочем…

Аплодисменты.

Крики одобрения.

Вот клоун! Славы, что ли, захотелось? Внимания толпы? Он пружинисто направляется ко мне, обворожительно улыбаясь. Ну наконец-то… Я отвечаю ему улыбкой. Приклеенной, припечатанной. Показываю, как я ему рад.

Аплодисменты.

Граммов сто, не меньше… Ладно. Хуже мне уже не станет. И лучше — тоже вряд ли… Обращаю поднятый сосуд в сторону зала:

— За вас!

Овация.

Я, не без изящества, как характерный мхатовский актер, играющий светских львов, подношу ко рту рюмку. Едкий запах бьет мне в нос так, что я отдергиваю голову. Странный такой запах… Но знакомый… Однако разобрать, что это такое, не смог бы, наверное, и самый опытный сомелье. Вроде коньячный, а вроде — не очень. Идентифицировать после такого количества выпитого просто невозможно. Хотя цвет похож на коньячный. Ну ладно. Ну, будем!..