Юрий Азаров - Паразитарий

— Это тот, который за разглашение тайны богов был осужден на вечные муки голода и жажды?

— Именно. Я наглядеться не могу на Танталу. Она съедает в день сорок возов мяса, сто хлебов и выпивает сорок шесть амфор красного вина. Ей Рабле со своей убогой фантазией в подметки не годится. У нее практически все время уходит на еду. Кому, как не ей, поручить написание главы о неутоленности паразитарных состояний у рядового человека и ему подобных. Но о распределении сил потом. К вашим услугам будут мировые ученые, пророки, цари, римские и греческие герои, инженеры и ассенизаторы, дегустаторы и конкискадоры, Чингис-ханы и звездочеты, самураи и попрошайки, спортсмены и мародеры, Лопе де Веги и камнетесы, скрипачи и Наполеоны, жестянщики и погонщики мулов, поту- и посюсторонние силы — чего вам еще надо? Это куда больше, чем предлагает вам какой-нибудь несчастный полуумок Мигунов…

— Мигунова сняли. Назначен новый директор — Богданов Тоскан Смертович.

— А этот откуда?

— Заведовал отделом пропаганды в сельском губкоме.

— Это который с вывороченными мозгами?

— Он самый.

— Забудьте о нем! Нет их! Эта нечисть исчезла с лица земли.

— Она никогда не исчезнет.

— Вот в этом ваша беда, милый. Вы помешались на этих балбесах. Мы уедем в Вестфалию или в Мехико-Сити и сыграем там свадьбу.

— Но вы же замужем…

— Верно. А кто сказал, что я прикована к нему пожизненно. С первыми тремя мужьями я прожила по два года, а здесь тяну лямку два тысячелетия — пора и меру знать. Да и признаюсь вам, и он подустал со мной.

— А как же быть с верностью еврейских женщин?

— А кто сказал, что я ему была или буду неверной женой?

— Не пойму.

— С ним я улажу сама. Можно добыть фиктивный документ о разводе, можно и развестись с сохранением некоторых условий, а можно и откупиться. Думаю, что Феликс пойдет на некоторые уступки. К тому же ему приглянулась одна нимфочка, можно будет его подловить на неверности…

Мне больно было обижать даму, но я все-таки вынужден был промямлить:

— Но я же не люблю…

Она рассмеялась так звонко, что от ее смеха, должно быть, погасли лампочки:

— Кто сейчас вступает в брак по любви? Какие предрассудки? Неужто вам ваши великие идеи, их осуществление, наконец, не дороже какого-то пустякового личного интереса?

— А потом эта загадочность перевоплощений. — Я не мог сказать ей, что не хочу иметь дело с потусторонней силой, поэтому плел что-то невразумительное о том, что мне не ясна до конца картина… Но она сразу поставила все точки над "i".

— Вы боитесь меня, потому что я раскрылась перед вами. А если бы вы не знали ничего обо мне, вы бы влюбились и потом все равно бы женились на мне и были счастливы. Так неужто неведение лучше всестороннего знания? Вы боитесь на мне жениться? Или вы рассчитываете в том мире, куда вы попадете после эксдермации, отхватить себе какую-нибудь Юнону или Афродиту? Так я вам сразу скажу — они все заняты! Богинь так огорчительно мало, а мужиков так много — право же, не знаю, что вам и посоветовать. Кстати, признаюсь, ко мне сватались уже несколько мифических героев, три Эдипа и четыре Фавна, я всем отказала, зачем менять шило на мыло. Мой Феликс спокоен, он любит крепко поспать, и в моем распоряжении прекрасные ночи, морские прибои, лунные дорожки, темные аллеи и очаровательные будуары. Сколько вечеров я провела с удивительными Агамемнонами, Ксерксами, Цезарями! Иногда эти вечера портили мне какие-нибудь сквалыжные Пархоменки, Буденные и Степаны Разины, но это было так редко…

— Как это у вас все связывается — далекое прошлое и недавнее прошлое. Агамемнон и Степан Разин — что здесь общего?

— Все! — решительно сказала Друзилла. — Модель одна и та же. Люди всегда стремились к власти. И к мести. Когда у Степки казнили родного братца, он поклялся отомстить… Отсюда и сплошные казни дворян. Так их, кажется, называли, ваших патрициев?

— Но он же народный повстанец!

— Он погромщик! Мы с вами подготовим и совершим настоящую революцию, и вы, мой милый, станете во главе народовольческой армии. Вы возглавите отряды бойцов, и они под сизыми знаменами будут петь прекрасные песни: "За счастье народное бьются отряды рабочих бойцов!" — Друзилла спела мне революционную песенку, а затем сказала: — Только об этом никому! Конспирация должна быть. Сначала создадим одну главную партию и с десяток для балласта — партии всяких там демократов, федератов, прозелитов, зилотов, фарисеев, конфедератов, императов и так далее… Разумеется, будет у нас своя вольная печать, своя церковь и свои ритуалы казней. Головы будем рубить не поперек, а вдоль: такого еще не было. Мы создадим самый свободный, самый творческий паразитарий. Человек будет лежать на зеленой траве, и тысячи приводных трубок будут соединять его с живыми существами, подлежащими быть хозяевами земли, собственности, государства. Все во имя человека, во имя кровопийства, во имя паразитизма! Каждый будет высасывать алую жидкость не в ущерб рядом лежащему. Поверьте мне, паразитарий — это не так уж плохо, кто понимает. Паразитарий, должна вам сказать, всегда существовал, только нелегально. Нам неприятна ложь. Мы хотим полной правды и полной гласности!

Мы будем проводить Пленумы и Съезды, будем говорить на этих собраниях, пока не лопнем от тоски, и будем выпускать меморандумы и законы, пока этими бумажками не заткнем глотки тем, кто выступает против паразитариев.

Друзилла была прекрасна. Она сбросила с себя фиолетовый хитон и, о боже! на ней была серая кольчуга прямо поверх голого тела…

— Катрин, — сказал я, — довольно же меня дурачить.

— А я вас не дурачу. Вот моя родословная. Здесь все предсказано. Единственное и верное учение о происхождении паразитариев… Конечно же, написано не без юмора, но это же признак свободы, мой милый, как вы однажды стали утверждать.

Я стал читать довольно-таки бледный текст, в котором делалась жалкая попытка объяснить происхождение паразитаризма. Отмечалось, что давным-давно, еще до христианства и других религиозных течений, было философское направление, поименованное зитаризмом . По природе своей оно было голгофско-тибетским. В переводе с голгофско-тибетского зитаризм означает философию жизни. Несколько позже к зитаризму прибавилась частица «пара», которая означала, с одной стороны, нечто цельное, самостоятельное, что соответствовало персидскому «пара», а с другой стороны, эта частичка выражала и тот смысл, который заключен в греческом слове «пара», что означает отклоняющийся от нормы, от правил существующей жизни, то есть разрушающий целостность. Таким образом, термин «паразитаризм» уже в своем изначальном этимологическом смысле нес двоякую семантическую нагрузку: явление с точки зрения этой философии рассматривалось одновременно как умирающее и живущее, при этом на первом месте всегда стоял смысл, связанный со смертью, следовательно, эту философию можно было бы назвать и философией смерти. Надо сказать, что эта философия вобрала в себя многие этические философские направления — от дзенбуддизма и даосизма до марксизма и экзистенциализма. И примечательно то, что эта философия, насытившись всем великолепием предшествующих учений, настолько стала живой и диалектичной, что ее подвижные связи от смерти к жизни и наоборот почти не просматривались. Любой объект был одновременно субъектом и субъектом-объектом и объектом-субъектом-объектом, следовательно, каждый живущий мог считаться одновременно и мертвым, и живым, и наполовину умерщвленным, и на одну треть, и на одну кварту. Проблемой оставалось то, как оживлять мертвых, но так как оживления практически никто не касался и поскольку все исходили из диалектического тезиса "смерть и есть настоящая жизнь", то особой нужды в превращениях, то есть в оживлениях, не было. Решение этой проблемы носило чисто академический характер, писались горы книг о том, кого считать живым и кого мертвым, в каких случаях мертвый до конца мертв и каким образом человек, будучи мертвым, продолжает жить и владеть сознанием, то есть умами живых. Универсальность этих теорий давала широкий простор для многочисленных экспериментов по процессам умерщвления, которые, однако, не назывались таким устаревшим термином, а именовались вполне приличными словами и словообразованиями. Все эти слова и словообразования имели также двойное значение. Первое было на поверхности и означало нечто живое, а настоящий смысл, означавший смерть, был в подтексте и выступал против сложившихся догматов, правил, ограничений и против самой жизни, против того первого значения, которое было заложено изначально в словах, придуманных человечеством в первые две тысячи лет после Рождества Христова. В какое-то время это противоречивое соединение называлось "отрицание отрицания", в последующее время, в эпоху философских абсурдов, это единство воплощалось в Универсуме, где отрицание отрицалось через систему утверждений. В эмпирическую сферу этот тезис проникал исключительно через смерть во всех ее формах, то есть, проще говоря, утверждалась только смерть, а все прочее, как-то: зачатие, эмбриональное развитие, рождение, филогенез и филорасцвет, отрицалось, впрочем, здесь исключались лишь те «филообразования», которые изначально вели к агонии, шоковым состояниям, инсультам и инфарктам, а также к любви, к смерти, к убиению творческих начал, некрообъятиям и некросексу.