Эдгар Доктороу - Клоака

Как ему это удалось, я расскажу несколько позже. Сейчас же хочу добавить, что для того, чтобы заниматься работорговлей, Огастасу Пембертону пришлось на корню купить всю таможню нью-йоркского порта. Трюмы его кораблей были обычно до отказа забиты живым товаром, несчастные просто не имели возможности повернуться. Факт подкупа было невозможно отрицать, все в порту знали, чем безнаказанно занимается Пембертон-старший. Так что не вызывает никакого удивления, что, когда после тяжелой и продолжительной болезни Пембертон наконец умер, а было это в 1870 году, на его пышных похоронах, кои имели место на Сент-Джеймсском кладбище, побывали все отцы города. Явился даже босс Твид в сопровождении прихлебателей из своего окружения — инспекторов, мэра, судей и пары дюжин воров с Уолл-стрит. Мало этого, почти все ежедневные газеты поместили траурные объявления о безвременной кончине Огастаса Пембертона. Не стала исключением и наша «Телеграм». О, мой Манхэттен! В мгновение ока по обе стороны реки взметнулись каменные опоры Бруклинского моста. В любое время суток у причалов порта швартовались бесчисленные лихтеры, почтовые пароходы и грузовые суда. Сходни и трапы со скрипом прогибались под неимоверной тяжестью ящиков, бочек и тюков, в которых прибывали товары со всего мира. Можно было поклясться, что телеграфные провода гудят от бесчисленного множества передаваемых по ним деловых сообщений. К концу торгового дня биржевые телеграфные аппараты стрекотали неистово, как кузнечики. Мы вступали в послевоенную эру. Что делать, оковы бытия падают с людей только на вечно спокойных небесах.

Не подумайте, что хочу стяжать лавры прорицателя, но я прекрасно помню, что чувствовал несколько лет назад, когда убили президента Линкольна. Прошу вас поверить в это, как и во все то, что я собираюсь вам еще рассказать. Это очень важно для моего повествования. Итак, я возвращаюсь к смерти президента. В течение нескольких недель, после того как траурный кортеж проследовал по Бродвею к железнодорожному вокзалу, в окнах домов на пути следования катафалка остались висеть черные шелковые флаги. Черный креп украшал фасады домов и витрины магазинов и ресторанов. Город был неестественно тих и спокоен. Мы перестали походить на самих себя. Ветеранам, стоявшим у магазина Стюарта, подавали необычайно щедрую милостыню.

Зная город, я понимал, что это затишье перед бурей. Тишина казалась гнетущей, потому что не было слышно ни одного разумного голоса. Речи произносились натужно и громко, слова ранили, как пули. И вот свершилось. Я писал о бунтах, когда цена пшеницы подскочила с семи до двадцати долларов за баррель. Я прослеживал пути банд убийц, которые сражались на улицах с солдатами, я сообщал о негодяях, разгромивших приют для цветных детей-сирот. Я видел насилие бандитов и насилие полицейских. Я был свидетелем нападения ирландцев-католиков на идущих парадным маршем оранжистов. Я искренний сторонник демократии, но то, что мне пришлось пережить в те времена и чему я стал свидетелем — все эти кровавые события, — заставили меня с тоской думать об умиротворяющем дурмане королевской власти, о единодушии, которое рождается от поклонения ослепительным регалиям повелителя.

Я интуитивно чувствовал, что в смерти мистера Линкольна заключается некий высший смысл, некая цель, суть которой мне не ясна. Над могилой президента должна была восстать какая-то могучая социальная сила. По не мог же я в самом деле предположить, что эта сила явится мне в образе молодого журналиста в накинутой на плечи тяжелой промокшей от дождя солдатской шинели, который, стоя в моем кабинете, терпеливо ждал, когда я закончу чтение его рукописи. Это было странное совпадение, но Мартин появлялся у меня исключительно в дождливую погоду. Но в тот день… В тот день Мартин выглядел ужасно. Брюки забрызганы грязью и невероятно истрепаны, осунувшееся лицо покрыто ссадинами и синяками. Рукопись намокла, и чернила потекли. Все листы были заляпаны грязью, а на первой странице красовалось кровавое пятно. Внешний вид не сказался на качестве материала. Это была, как всегда, прекрасно написанная рецензия, слишком блистательная для читателей «Телеграм».

— Этот бедолага потратил целый год, чтобы написать свою книгу, — сказал я.

— А я потерял целый день своей драгоценной жизни, чтобы прочитать тот бред, который он написал.

— Об этом мы лучше умолчим. Интеллигенция нашего великого города будет вам очень благодарна за то, что вы спасли ее еще от одного романа Пирса Грэхема.

— В этом городе нет интеллигенции, — заявил Мартин Пембертон в ответ. — Здесь есть только министры и газетные издатели.

Он обошел мой стол и выглянул в окно. Стекло было покрыто движущейся пеленой воды, и казалось, что зонты пешеходов, конные повозки и тяжелые экипажи неуловимо и зыбко меняют свои очертания, будто они находятся на дне глубокого прозрачного озера.

— Если вы хотите, чтобы я написал добрую рецензию, дайте мне почитать что-нибудь пристойное, — сказал Мартин, — годное для настоящего критического эссе, и я покажу вам, на что я способен.

— Я вам не верю. Вы ненавидите все и вся. Ваша мания величия находится в обратной зависимости от состояния вашего гардероба. Скажите мне, что с вами произошло, Пембертон. Вы попали под поезд? Или мне не стоит об этом спрашивать?

В ответ последовало молчание. После паузы Мартин произнес своим высоким пронзительным голосом:

— Он жив.

— Кто жив?

— Мой отец, Огастас Пембертон. Он жив. Он до сих пор жив.

Я специально хочу обратить ваше внимание на эту сцену. Это единственное событие того бурного дня (какими, впрочем, бывают все дни в редакции ежедневной газеты), которое я запомнил.

Высказавшись, Мартин получил чек и вышел из моего кабинета, рукопись отправилась к наборщику, а я занялся версткой номера. Мне было не в чем себя винить. Мартин дал на мой вопрос косвенный ответ… словно то, что произошло, нуждалось только в моральной оценке. Я принял его ответ за метафору, поэтическую характеристику того, что происходит в нашем порочном и развратном городе, который мы ненавидели, но который были не в силах покинуть.

Было это приблизительно в апреле 1871 года. После этого я видел Мартина Пембертона всего один раз. Потом он исчез. Прежде чем скрыться от всех, кто его знал, Мартин успел уведомить двух людей о том, что Огастас Пембертон, вопреки всеобщему мнению, жив. Эти два человека были Эмили Тисдейл и Чарлз Гримшоу, пастор Сент-Джеймсской церкви, который отпевал Пембертона-старшего. Мисс Тисдейл считалась невестой Мартина, хотя мне, например, с трудом верилось в то, что Мартин когда-либо добровольно согласится променять бури и штормы своего неукротимого духа на безмятежную гавань супружества. Я был не слишком далек от истины: отношения Мартина Пембертона и мисс Тисдейл складывались далеко не безоблачно, и помолвка их была под большим вопросом.

Читать дальше