Александр Покровский - Люди, Лодки, Море Александра Покровского

Попросил у него я зачем-то рекомендацию для вступления в какой-то там союз писателей — на кой она мне была, не знаю, все равно ведь не вступил. Он мне ее дал, но написал там, что я "черпаю бортами" и еще чего-то, на порог не пустил, хотя сам пригласил. Правда, я приехал к нему больной, с температурой. Перед этим позвонил, что опаздываю, так как не совсем здоров. А он, видно, хотел, чтоб я вовремя, и чтоб водки потом попили.

Встретил меня на пороге, сказал: "Молодой человек, я там написал, что вы черпаете бортами!" — и подал листки бумаги. Я ему сказал тогда: "Виктор Викторович, зачем же вы так?" — а он дверь закрыл мне в лицо.

Водка в нём многое меняла.

И ещё болел он давно и долго, и в любой момент возможен был приступ ненависти.

Причём ненависть потом не оставляла.

Яростный был человек.

Это была ярость уходящего к тому, кто остаётся.

Наверное, любил он этот мир. Не хотел расставаться.

Мне потом говорили, что он всё меня вспоминал и вспоминал, рассказывал, какой я плохой человек.

На похороны его я не пошел. Там и без меня народа хватало, да и не люблю я никакие похороны, там все равно того человека, что оплакивают, нет.

Первый сборник "Покровский и братья" мы ему посвятили, Конецкому. Никто не был против. Хотя мне говорили: зачем, он же тебя не любил? Я отвечал, что чувства его ко мне не имеют отношения к литературе. Снобизмом он, пожалуй, не страдал, но был из того времени, где Советский Союз, слава на всю страну и миллионные тиражи.

Очень они то государство критиковали, но умерло оно, и они умерли. Без него не могли.

Уходил он тяжело. Все казалось ему, что мало его имя произносят в газетах и по Телевидению.

Зарисовки

Первая

Пятилетняя Маша — белокурые кудри до плеч — посмотрела по телевизору "Секс в большом городе" и теперь стоит в задумчивости. При этом она одной рукой задрала себе юбку, а другой чего-то отколупывает на двери.

– Бабушка, — говорит она протяжно, не выговаривая "л", — а я стану шъюхой?

Пока бабушка соображает как бы ответить, отвечает ее брат Ваня, уткнувшийся в книгу (он студент-медик):

– Почаще юбку задирай и станешь.

Вторая

По телеку показали фильм про Любовь Орлову. Жена мне после этого:

– А чего это у сына Александрова было такое странное имя — Фольсваген?

Я смотрю на нее внимательно, потом до меня доходит:

– У сына Александрова, — говорю я медленно, — было другое странное имя — Дуглас.

Третья

На обратном пути ехал я в купе с одним арабом.

Араб лежал на верхней полке и говорил только по-английски.

Подъезжаем к Питеру, и за двадцать минут до того проводница закрывает туалет — санитарная зона.

Араб слезает с полки ровно после этого и направляется в нужном направлении. Я ему говорю: "Клоуз".

Он подёргал за ручку и говорит: "Увай?"

Я пожал плечами. Не мог же я ему сказать "Санитарная зона", потому что мы медленно подползали к Питеру, и по всему пути, с обоих сторон, были разбросаны гигантские кучи мусора.

Да, чуть не забыл, араб отправился в другой конец вагона, там не было санитарной зоны.

Как я прочитал "Архипелаг Гулаг".

Я его в автономке прочитал. Пошел в последнюю автономку от института, и там получил это удовольствие.

Шёл 1990 год. Перестройка вовсю уже гремела, но политические органы на флоте все еще сохранялись, и они все еще следили за тем, что мы читаем.

Раньше и разговора не было о том, чтоб насладиться чем-либо подобным.

Раньше мы всякую чушь читали, а от Солженицына нас берегли.

Помню, как мы его осуждали. Только выдворили его тогда из Союза, как на экипажах тут же созвали партсобрания, где замы потребовали его осудить.

Я еще тогда говорил, что как же мы осуждаем, если не читали. На что они говорили, что такое чтение вредное, так что его и так можно осудить.

Хорошо, что он мне в те времена не попался. Изучил бы я его в те годы, и умом бы поехал.

А так познакомился я с ним в 1990 году — и всего лишь два дня чесался. Сыпь по всему телу пошла.

Прибыл я с автономки, явился в свой военно-морской институт и сразу же положил на стол партбилет.

Пока еще не принято было вот так класть на стол эту красную книжицу, и потому меня спросили: не сошел ли я с ума.

– Нет! Не сошел! — отвечал я. — Я, может, только теперь ума и набираюсь. Солженицына читали? Нет еще? Жаль. Было бы о чем поговорить. Не хочу я состоять в вашей партии, у нее руки по горло в крови.

– Саня, да брось ты!

– Вот я и бросаю! Нате!

– Саня, ну что случилось?

– Ничего! Я "Гулаг" прочитал. Всего только одну треть первой книги этой эпопеи одолел и зачесался. Мне хватило.

Потом мне позвонили и сказали, что я должен явиться на партсобрание, где меня выдворять будут, а я им ответил, что ни за что не приду, так выгоняйте. Только просил партбилет мне оставить, потому что у меня фотография на нем очень хорошая, но мне его не отдали и торжественно из партии выперли.

После этого к моему начальнику замначпо приходил, а начальник мой расхрабрился настолько, что сказал: "К Покровскому у меня претензий нет", — а тут меня еще угораздило в маленькой питерской газетке "Литератор" несколько своих рассказиков впервые опубликовать, так что было зачем политотделу к моему начальнику дополнительно притащиться.

А он их выпроводил, а меня вызвал и сказал: "Тут по твою душу "эти" приволоклись, так я их отправил вдоль забора надписи читать. Служи. А что рассказики напечатал, так это правильно. Правильные рассказики. Страна должна знать своих героев", — а потом и вовсе началось: все на флоте из партии строем вышли.

А еще через полгода наш начальник собрал нас у себя и сказал: "Грядет сокращение штатов. Чтоб по живым людям не резать, осмотритесь сами, если у кого пенсия имеется, и он хочет уволиться по-человечески, то держать не будут".

Я вышел от него и сейчас же назад зашел. У меня выслуги хватало.

– Я хочу уволиться в запас.

Так я и написал свой рапорт на увольнение.

Потом меня тот самый замначпо встречал и говорил: "Саня, зачем уходишь?" — "Не хочу стрелять в своих". — "Да брось ты, ничего не будет", — говорил он мне.

Это было в апреле 1991 года.

А в августе уже был первый путч.

Сами позвонили и сказали: "Мы бы очень хотели вас снять для "Намедни"

А я же, как военный, раз мне позвонили, так я же скажу: "Конечно".

Я и сказал. И в Москву приехал.

А им надо было, чтоб я гибель "К-159" прокомментировал.

Я-то думал, что это полчаса.

Двое суток. Пять часов в первые сутки и шесть во вторые.

И рядом с памятником героям с "Курска", и "два шага сюда", и "плечо разверните", и "корпус наклоните", и "говорите чуть живее", и "чуть медленнее", и "еще раз, а то тучка вышла", и "еще раз, а то солнце…", и "надо снять с другого ракурса", и "с улыбкой не надо", и "прядь со лба уберите", и "лицо вниз", и "лицо вверх", и "корпус прямее", и "шаг в сторону и повернулись телом", а потом у пруда на корточках с лодочкой игрушечной в руках, и "проходите, товарищи, здесь кино снимают", и "уток отгоните; утки, кыш!", и "текст еще раз", и "еще", и "еще", и "забыли текст", и пошли покушали, и отогрелись, и посмотрели старые записи, пленки (два часа), и выбрали то, что надо (час), и с девушкой обсудили литературу ("а вы и правда тот самый Покровский?"), и с ребятами переговорили ("у вас классная литература"), и вечером в гостиницу "Алтай" ночевать ("там вам номер заказан"), и приехал ночевать (23 часа), а они хотят с меня дополнительных денег за бронирование ("Андрей! Андрей! Они хотят еще двести рублей за бронирование!" — "Как двести?" — "Так!" — "Скажите им, что они бляди!"), и поселили без бронирования, и текст написал за ночь и утро, и утром опять озвучка, текст сократить, сократил, час озвучивал, не так, не так, как надо, а теперь так, но медленнее, и — "А когда пойдет?" — "В это воскресенье, в 22, потому и торопимся", — и приехал домой, в Питер, язык не ворочается, устал, я же не телезвезда, сел, помылся, опять сел, телик, смотрю, показывают Парфенова, он улыбается, говорит слова отчетливо, будто с куском груши во рту, но… ничего нет.