Александр Покровский - В море, на суше и выше...

Александр Покровский появился на свет в Баку в 1952 году. Там же закончил военно-морское училище.

По специальности — радиохимик. То бишь, химик береговой. Про лодки ничего не знал, потому что все лодочное оборудование учил в училище в сумме полтора часа. Попал на лодки более чем на десять лет. Считается мужественным человеком. Сам для себя сделал вывод, что мужественный человек — это тот, кто ни черта не знает. В 1983 году написал первый рассказ. Пишет до сих пор. Убежден, что судьба сунула его на лодки только ради этого.

Да, так вот!

Попраны, еще раз попраны.

И денег совершенно не хватает.

Не хватает денег роженицам и тем, кто принимает роды, и поэтому, хоть в зачатии и участвуют, думается, все поименно, предпочтительней все же удалить козявку заранее, прежде, чем она успеет достичь призывного возраста.

И с этой точки зрения государство посещает печаль.

В связи, с чем непонятно, что делать с воинским долгом.

То есть, непонятно куда его девать в виде долга-человека или человека-долга и откуда его получать, если он все время требуется свежий?

То есть, я хотел сказать: не понятен сам механизм его образования.

И утилизации.

Я имею в виду долг.

Я до такой степени имею его в виду, что мне очень хочется знать, на какой стадии своего развития человеческий зародыш им обзаводится?

Я все еще про долг.

До зачатия, во время оного или две-три недели спустя, когда и происходит изъятие и зародыша, и долга?

И еще непонятно, куда девать носителя этого долга, когда в нем отпадает всякая необходимость, о чем мы, кажется, уже упоминали.

Вот когда роженица, на которую денег не хватает, а стафилококк с потолка капает, тужится, она выполняет свой долг или таким замысловатым образом передает его приплоду?

А может быть, долг вообще возникает, как совокупность усилий и матери и плода? А? Как вы считаете? Может быть, вот оно? А? Как вы полагаете? Может быть, оно, то большое, косматое, вечно меняющее свою форму, содержание и воззрение на стыд, слепое, беспощадное нечто, именуемое в простонародье государством, нам в долг, а мы ему в ответ?

Как вам кажется?

Может быть, оно нам, чисто морально, дает возможность подготовиться к родам, а потом за это, за то, что оно предоставило время, одно только время на подготовку и больше ничего, и спрашивает по всей форме?

И в этом случае, время, как неуловимая категория, превращается в нечто материальное и уловимое — в приплод, который нужно потом на какой-то период отдать в общее пользование, чтоб его временно поимели все?

Я думаю, что я прав.

Фу! Наконец-то! Добрались. Слава Богу!

Вот как трудно порой уразуметь!

Как тяжело иногда самому разобраться в одном только слове или понятии.

Например, в слове «долг», тем более, что иногда он бывает «священным», после чего плавно перетекает в «гражданский».

Фу! Просто гора с плеч.

Так, знаете ли, радостно иногда бывает уяснить для себя то, о чем вокруг все только и толкуют, доказывают что-то со сливочной пеной у рта. Хотя спроси у них: что такое «долг», откуда он взялся, — ничего-то они не ответят.

Только глаза свои безумные вылупят и начнут: «да как же», «да вот же», «у нас в государстве» ...

Тьфу, у вас! В государстве. Тьфу!

Да. Хорошо хоть разобрались.

Ну, теперь можно поговорить о водоплавающих.

То есть, о них, о героях, о моряках, о тех, кто в стужу и по колено.

О них.

Им государство, которое, как мы выразились, некоторым образом существует в виде отдельных своих бесформенных, безжалостных проявлений и тому есть немало всяческих свидетельств, предоставило возможность подготовиться к родам? Предоставило? А? Что? Что вы на меня так смотрите?

Да, предоставило.

Они им воспользовались?

Ну, кто как.

Все! Точка! Государство им ничего не должно.

А они должны. И, прежде всего, должны умереть, если время подошло, потому что все герои, едрена вошь!

А герои всегда умирают, если подошло их время. И в этом-то, собственно, и состоит, как мне видится, основной способ утилизации и их, и их циклопического долга.

Входили мы в «Свиное рыло». Так это место в Польше называется. Там устье реки, ну, и узкое все, до неприличия. На вход — в очередь стой. И все стоят: подводные лодки, баржи, корабли, плоскодонки.

Скучно. Командир на мостике, а тут мичман Федя Федотов — радиометрист и крестьянин — покурить вылез:

— Товарищ командир, разрешите?

— Кури, куда тебя деть! — говорит ему командир, а потом добавляет. — Кури в последний раз.

Это командир со скуки оговорился, а Федя — уши торчком:

— А чего это в последний раз, товарищ командир?

А тот ему лениво:

— Так тебя ж НАТО затребовало.

Надо сказать, что командир просто так брякнул, но событие уже начало набирать свои обороты.

— Зачем это?

— Так ты ж датского вертолетчика утопил.

Федя — глаза с мандарин — с придыханием:

— К...как?..

— А так! Помнишь, ты вылезал наверх с фотоаппаратом датский вертолет фотографировать?

— Ну?

— И вспышка у тебя ни с того, ни с сего сработала.

— Ну?

— Вот тебе и «ну». Ты его запечатлел и вниз полез, а он, ослепленный твоей вспышкой, через пять секунд в море гакнулся.

— А...

— Вот тебе и «а». Теперь «б» наступает. Полное. НАТО запросило по своим каналам, наши ответили, слово за слово... короче... Короче, иди, собирай харчи. Мы тебя в Гаагский суд через три дня передать должны. В Брюсселе в тюрьму сядешь.

На Федю страшно было смотреть, когда он вниз спустился. А внизу все уже знали: и про вспышку, и про Брюссельскую тюрьму, и про харчи.

— Слышь, Федор, — начали к нему подходить с сочувствием, — ты, эта, не сомневайся, детей твоих всем экипажем вырастим, в обиду не дадим, а сейчас — на, тебе, носки шерстяные, мне теща связала.

Весь экипаж три дня нес ему кто что. Скопилась груда всякой ерунды: носки, часы, трусы, майки, тельняшки, банки с вареньем («у них-то там же ни хрена нет!») и книга Н. Кузнецова «На флотах боевая тревога».

Последним пришел интендант и сухим голосом отсчитал ему продовольственный паек: «Вот здесь распишись!» — Федя расписался.

А потом выяснилось, что он еще домой жене в родную тульскую губернию письмо прощальное не написал.

Писали всей каютой: «Дорогая Маша! Я уезжаю навсегда в Брюссель...»

Через два дня командир сказал: «Хватит томить!» — и вызвал его к себе. Тут-то, к общей радости, и выяснилось, что Федора там наверху с подачи командира отстояли, и НАТО его простило, и ни в какой Брюссель, а, тем более, в Гаагу ему ехать не надо.

Вот счастье-то на лице у человека было. Командир, под это дело, даже выходной на экипаже объявил.