Виктор Ремизов - Кетанда

— Покурю-ка я, Ген? — Тихонов как будто просил разрешения у Пустовалова.

— Ты, Миша, точно ребенок! Запретили ж тебе! А пила-то зачем? Тебе теперь только пилить.

— Да вон, — Миша, с привычной своей виноватой улыбкой, кивнул в сторону тополя. Куда ж, мол, деваться?

Геннадий только теперь заметил лежащее дерево. Прищурился на него красивыми глазами, зачем-то строго сдвинул черные брови и направился вроде и к тополю, но на самом деле к бельевой веревке, на которой он всегда чистил костюм. И хотя мелькнула мысль, что помочь-то бы надо, Геннадий уверенно скакнул через нее конем, тут же ощущая не без приятности, что ход этот правильный. Сегодня у него не было времени.

Последние пять лет, после того, как у Пусто-валова умерла жена, у него всегда было несколько женщин. Все моложе его, все еще хорошенькие, и все его любили. И все у него было строго, как в красивой шахматной партии. Сегодня надо было успеть к двоим. Да и помылся он уже и освежился одеколоном.

А Миша так с пилой и пошел за сигаретами. Хотя ему нельзя было курить. И по лестнице разрешалось подниматься только с отдыхом. Месяц назад у него был инфаркт. Он провалялся две недели в 6-й горбольнице и теперь сидел дома. На больничном.

В палате он насмотрелся на доходяг (двое из них в одну ночь померли) и здорово испугался — курить бросил. За все время, пока лежал, может, пару раз пыхнул у кого-то, кто приходил проведать. Но когда уже вышел из больницы и докторов рядом не стало, жутко потянуло. Он не выдержал, разрезал «Приму» на три равные части и, чтобы не жечь губы, купил небольшой мундштучок. Курил, когда уж совсем невмоготу было — утром, после обеда и на ночь. Всего одна сигарета получалась — это, конечно, ничего. Даже доктору не стал говорить об этом.

Да и день сегодня был какой-то хороший. Он вчера взял в библиотеке шесть томов Толстого и читал до часу ночи. Проснулся в легком, радостном настроении. И тут тополь. Нельзя, конечно. Совсем нельзя было этого делать, была бы Ленка дома, так та не дала бы, но она сорвалась на один день к матери в деревню — потолок белить, и бабе Ксении можно было помочь. Он всегда им с дедом Моисеем помогал, а тут… без деда она не управится. Миша, с удовольствием щурясь на высокую голубую стопку книг, как бы обещая скоро вернуться, взял мундштук и три коротеньких сигареточки.

Тополь был метров двадцать пять, толстый и корявый в комле, и Миша решил начать с хлыста. Надо как-то потихонечку, втянуться, а там посмотреть. Он поплевал на большие свои ладони и, прикинув двухметровую плеть, сделал первый зарез.

Пила тонкая, но жесткая, кованая еще, старой работы, легко грызла рыхлую тополиную мякоть. «Тополь — не вяз, и не береза, тополь — ерунда. Было б здоровье — к обеду попилил бы и поколол», — так он думал, а сам нет-нет, а прислушивался к своей левой стороне. Хоть и перенес инфаркт, а так и не понял, как это болит. Как будто тошнило, что ли, и тяжесть все время была, и вроде немело слева, но все равно непонятно. Доктор сказал, что так бы и помер, если бы жена не кинулась за «скорой».

Он никогда ничем не болел. За всю жизнь вырвали один зуб и один раз надорвался — со станка падала готовая «деталь» килограммов на двести, и он удержал ее, пока не подоспели мужики от соседних станков, — и полежал в больнице неделю. И вот — инфаркт.

Миша остановился передохнуть. Откинул волосы со лба. Вытер пот. Он дошел уже до толстой части и пилил на короткие чурбаки, такие, чтобы сразу можно было и колоть. Да и таскать такие легче. Он сел на один из них.

Распогоживалось. Небо заголубело, и все вокруг оживало, распрямлялось после ночного ненастья. Тихонов достал третий уже сегодня, как он их называл «окурочек», вставил в мундштук. Нигде не болело. И он улыбнулся. Он, если по-честному, так и думал проверить себя. Может, и нет у него никакого инфаркта, может, чего и было, а теперь уже нет. Ошибаются же доктора. Как это так — не болело, не болело, и вот на тебе. И он снова заставил себя довольно ухмыльнуться — треть тополя проехал, а здоровье, как у молодого, даже и не вспотел.

Но это была неправда. Он и вспотел, и слабость чувствовал во всем теле, даже руки дрожали, но он списывал все на месячное безделье — тяжелее ложки ничего в руках не держал, — скорей бы уж на завод. Но доктор этого не обещал. Говорил, надо ждать. И пугал, водя пальцем по кардиограмме.

Баба Ксения пришла. Принесла воды. Подала и смотрела внимательно, как он пьет. Глаза нежные, как у девушки. Тихонов всегда их стеснялся и вспоминал свою мать. Мать такая же была. Тихая. Даже светлый пушок на верхней губе такой же. И белый платочек, завязанный под подбородком. Баба Ксения забрала кружку и ушла. Ничего не сказала, просто пошла, вытянувшись кривой спиной над тропинкой, посвечивая локтями в дра-ненькой кофте. В глубине сада на лавочке ее ждала какая-то женщина.

Миша снова взялся за дело. Встал на мокрое колено, левой рукой уперся в гладкий ствол. Шинь-жин-нь, шинь-жин-нь, шинь-жин-нь. Пила глухо позванивала, сыпала сырые опилки и уходила в тонкий разрез.

Миша думал про бабу Ксеню. Тяжело ей без деда. Вдвоем-то они как-нибудь, а тут все одна. И молельня теперь на ней. Народ-то, вон, ходит. Она, наверное, теперь за попа у них, или может, еще кто. Миша хорошо не знал этого. Молельную комнату видел. Икон много старых. Книги кожаные толстые. Но он в это дело не совался. Видел, что ходят люди, но все как-то тихо. Поговаривали даже, что не староверы они, а сектанты какие-то. Миша не верил. Что дед, что бабка были для него почти святыми. Особенно — она. Пятерых детей по ссылкам, да лагерям потеряла, и ничего. Ни разу ни слышал Миша, чтобы она кого-то осудила или на что-то пожаловалась. О детях своих вспоминала так просто, как будто они прожили нормальную жизнь.

Баба Ксения, склонившись, сидела на лавочке напротив женщины и держала ее за руку, и та тоже склонилась и что-то рассказывала, время от времени вытирая глаза платком.

До обеда он уже не останавливался. Ширкал потихонечку. Подрубал топором, где не удавалось перепилить до конца. Соседи приходили. В сараях у каждого был погреб. Кто за картошкой, кто за чем. Здоровались. Мужики курили, что-то советовали, помогали крутануть бревно поудобнее. Бабы вздыхали по переломанным яблоням да вишням.

Обедать не стал. Не хотелось. Попил компота, посидел в кухне, даже и прилечь почитать потянуло, разленился все-таки за месяц, но не стал ложиться. Боялся, что ляжет и уже сегодня не закончит. Выпил на всякий случай вонючих капель и вернулся к тополю.

К вечеру дело было сделано. Вчера еще живое дерево змеилось по земле кривым рядком чурбаков с ровными белыми спилами. Колоть их сил уже не было. «Завтра поколю», — думал Тихонов. И хоть чувствовал он и слабость, и дурноту, и даже рука левая от самого плеча слегка онемела, хорошо ему было. Так всегда бывало после завершенного дела.