Китлинский - Клан – моё государство.

Корсетку со слитками, а также ненужный уже автомат (кончились патроны), Сашка бросил в скальный разлом, оставив лимонку. "Всё. Теперь ходу, ходу. До поста каравана километров сто. Надо гнать коней. И быстро".

Утро застало Сашку в глухом распадке, мокром от предрассветного тумана, поднимающегося с клокочущего ручья. Сосны, стоящие стеной, шумели кронами. Было муторно, сыро и голодно, горечь подступала к горлу. Непреодолимое желание напиться горячего чая давило, отдаваясь болью в висках. От этого становилось ещё хреновее. Время от времени его охватывала дрожь. "Утренний холод",- думал он, не желая связывать начинающуюся лихорадку с двумя сквозными пулевыми ранами в ноге и руке. Кончики стлаников на сопке заалели, новый день наступал неотвратимо. Для него это был последний день. Шансов уйти от преследователей не было, лишь время, час или два, отделяли его от смерти.

"Уходить дальше или дождаться здесь? Красивое место. Или лучше идти, чтобы убили неожиданно. Нет, ждать не хватит сил, ждущий смерти – обречён, идущий имеет надежду. Хоть в моём случае её нет, но желание выжить приходит, всё живое стремится к сохранению жизни, смерть черна и бесчувственна". Он встал, на ходу зачерпнул воды, обмыв лицо, побрёл между громадных валунов вверх по ручью, забирая ближе к стене сосен, чтобы не лезть через завал. Пройдя сквозь полосу сосен, он стал подниматься на террасу, прорываясь через непролазный кустарник. Выбравшись, он остановился, жадно вслушиваясь в звуки. Ещё немного – и лес оживёт шорохами, пением птиц, движением жизни, которой для него остаётся всё меньше и меньше. Пока же стояла тишина. Кровь стучала в висках больно и монотонно, учащаясь, когда он начинал движение, и замирая в моменты остановок, которые становились всё продолжительнее. За полосой редколесья и кустарников росли стланики, похожие на головки тюльпанов. Закинув ветки в небо, они сплошным покрывалом устилали середину сопки. Добредя до первых из них, он прилёг на мшаник, мокрый от росы, и затих. Потом, перевернувшись на живот и увидев перед глазами ещё не совсем спелые ягоды брусники, потянулся было, чтобы сорвать, но в это время где-то внизу затявкала собака. "Этого ещё не хватало! Откуда у них собака?"- Сашка присел, вслушиваясь. "Шансы уменьшаются, если это лайка, под землей найдёт. Это гарантированный конец". Разливистый лай разлетался эхом, ему стало не по себе. Теплившаяся в нём надежда, в которую верил всю свою недолгую шестнадцатилетнюю жизнь как в счастливую звезду, взорвалась сверхновой, не оставив после себя следов. "Ну вот и настал твой черёд уйти в ничто, как и для многих тех, кого ты в своё время беспощадно отправил: кого – к Господу в мир садов, кого – в ад. Тебе же один путь – дорога в никуда,- бормотал сам себе Сашка,- ибо даже ад, с его библейскими муками, будет для тебя раем. Хотя ни рая, ни ада нет. И не потому, что я не верю, а потому, что всё, что я знаю и вижу, нет, видел в этой жизни,- поправил он себя,- не умещается во мне, значит, этого нет, для меня нет, будь я даже праведник". Настала пора поквитаться в последний раз. Вытащив маузер, он пересчитал патроны. Их было всего пять. Плюс лимонка. Ещё был один патрон, шестой, в мешочке с землёй, которая его родила. "Итак,- посчитал он,- человек девять я с собой уволоку на тот свет, это в лучшем случае, в худшем – четыре-пять". Отсюда, куда он забрёл, до ближайшего посёлка двенадцать дней пути налегке. Тащить раненых уйдет дней восемнадцать, эту математику и принял Сашка в расчёт. Надо было подниматься на сопку и протащиться через голую плешь. Собравшись с силами, он привстал и двинулся вверх. Лапы стланика били по лицу, задевали раненую руку, но он только морщился от боли, сейчас было не до этого. "Собака – это хорошо. Нет в тайге более надёжного друга, чем пёс,- размышлял он.- У них лайка, значит, у меня есть шанс забрать с собой больше на тот свет, чем я раньше высчитал. Потому, что подготовленная овчарка не берёт с земли, лайка же, в силу своей природной резвости, хватает предметы. Стало быть, её импульсивность идёт мне на пользу. Вот она их и подорвёт на перемычке путей. Значит, главное для меня – успеть пройти плешь, выбрать место и, сделав почти незаметный круг, дождаться, пока преследователи пройдут мимо; установить в месте пересечения путей лимонку с разжатыми усиками, чеку которой привязать к куску моей брезентовой куртки, пропитанной кровью. Лучше всего к рукаву, так, чтобы не обнаружилось сразу кольцо. Пять-шесть секунд задержки даст им возможность сойтись ближе, нарушив цепочку, вот тогда взрыв их накроет. Желательно, чтобы погибла и собака. Тогда, если в группе нет опытного человека, есть шанс продлиться на этой земле. Не очень надолго, но всё же. Из этого кольца мне не выбраться в том положении, в каком я нахожусь". У него начинала неметь нога, а выше раны, в средней трети бедра, разгоралась адская боль, заставляя непроизвольно волочить её. Неосознанно, под действием боли, перекладывая основную массу тела на левую ногу, он загребал при ходьбе, как косолапый медведь, часто оступаясь. "Всё же нет более красивых мест в мире, чем здесь",- оглядываясь вокруг, думал он, взойдя на макушку горы. Вид окрестностей был действительно потрясающим. Он сожалел, что многие, живущие в этом мире, никогда не увидят, не смогут познать этого величия природы. Горы, тайга, реки – это то немногое, к чему он относился с сыновним трепетом, это была его любовь. Это было больше, чем чувство к тому, что называется Родиной, что есть в ней и окружало его с рождения. Это была сверх святость, это было великое таинство, в которое он верил и перед которым преклонял голову, когда покидал родные места, и целовал, пав ниц, по возвращении. Это было его Богом, его Создателем. Именно это хранило его в жизни. Он даже ходил как-то по особенному, стараясь в каждом шаге своём не нанести вреда земле, траве, по которой ступал. Его ходьба напоминала ласковое поглаживание чего-то родного, близкого, дорогого. Сделав круг и вновь войдя в стланик, Сашка замер, ожидая прохода преследователей. Группа, шедшая ему вслед, должна была появиться с минуты на минуту, голоса и топанье ног слышались отчётливо. Сначала он увидел собаку. "Сучка,- по окрасу и стойке определил он,- породистая. Не ведёт, а пишет, года три, молодая". Следом за ней мелькнул вожатый, среднего роста худощавый мужик в овчинной безрукавке и выцветшей рубахе, брезентовых брюках и кирзовых сапогах. Карабин висел стволом вниз, вещмешок свисал низко к заднице, почти пустой. "Мужик таёжный, но не наш, своих я, слава те, всех знаю,- отметил Сашка, как бы отметая возможность предательства со стороны своих.- Однако, похоже, что он с Алдана". Дальше замелькали рожи остальных, и у каждого автомат. "Да, с этим у них проблем нет. В чём изобилие, так в оружии. С мозгами у них всегда было слабо, а со зброей без проблем,- усмехнулся Сашка,- слово интересное – зброя. Оно пришло к нам вместе с выходцами с Западной Украины, высланными за участие или причастность к Украинской Повстанческой Армии, а то и просто за сочувствие". В их посёлок, на вечное поселение, без прав и паспортов, пригнало государство сразу после войны крепких справных мужиков и баб, в прошлом настоящих хозяев, под стать сибирским, только более оборотистых. Работящие, умевшие, казалось, невозможное, они быстро освоились и стали ставить хаты, обзаводиться семьями, беря в жены местных или своих девчат, обустраивались, помогая друг другу, втягивались в промыслы, в добычу. И если у кого-то из местных аборигенов возникали проблемы, они приходили выручать. Надо ли дом поставить или соорудить печь, дать совет по уходу за скотиной, которую в посёлке держали многие, и тем снискали себе уважение; а прожив пять лет, окончательно стали своими, внося в разноязыкую речь уже живших в посёлке народов свою мягкую, говорливую. Многие слова постепенно накрепко прижились в обиходе, став общепринятыми. Слово "зброя", было одним из них.