Китлинский - Клан – моё государство.

– Правый приток Маймакана, двадцать второй, если от Маи считать.

– А ты и впрямь местный, раз так быстро ловишь и ключик сей ведаешь. Ну, назовись, что ль?

– Отца моего Джугдой кличут, я младший в семье.

– Стало быть, ты – Карпинский. Что ж. Давай отдыхать. До света ещё времени много. Спать не смогёшь, просто лежи. Павлуха утром с верхней припрёт, у нас там огородишко, мухи белые вот-вот полетят, копаем картошку по очереди, таскаем. Сладим баньку – вмиг оживёшь,- старик подложил дров в печь и, погасив лампу, лёг.

"По прямой километров сто, чуть даже больше. Меня же носило кое-как. Значит, двести, не меньше я прополз,- размышлял Сашка, спать не хотелось.- Ещё водораздельный перевал умудрился переползти и плыл тоже, видно, вправду, Учур ведь был на пути, я его чуть выше Уяна пересёк, когда убегал. Сколько же я дней тащился? Нет. Другое интересно, почему в эту сторону?" Не спалось. Болела спина, тело чесалось, но, сжав зубы, он молча лежал, не шевелясь. Занятый этим напряженным действием, он закемарил. Сон прервал топот и стук где-то снаружи, под навесом.

– Евлампий, примай. Завари, что ль, чайку, промёрз, как сурок,- послышался голос.

– О-о! Старый хрыч, – сползая с топчана, простонал Евлампий и стал раздувать угли, печь ещё не остыла. – Принесло ни свет ни заря, – он сдвинул чугунный чайник на центр печи.

– Встал, что ли?- в открывшихся дверях появился огромного роста человек с окладистой бородой. Дождевик, накинутый на телогрейку, был в снегу.- Зиму проспишь. С середины ночи запорошил. Если за два дня не справим, пропадёт картошка.

– Очнулся твой найдёныш,- обращаясь к вошедшему, сказал Евлампий.

– Вижу, глазеет, мертвяк,- буркнул, подходя и протягивая руку, бородатый.- Павел,- назвался он запросто.

– Это Джугды младшой,- представил Евлампий Сашку и выскочил наружу.

– Мне однаково – чей,- скинув дождевик и фуфайку, подсаживаясь на табурет, молвил Павел.- Ты давай, баньку затопи,- крикнул он Евлампию, втаскивающему в домик мешок.- С этим я сам разберусь. Давай, топай,- и обращаясь к Сашке: – Бандура твоя вон, на полке,- он указал на доску, прилаженную почти к потолку.- Всё цело? Ощупался? Стало быть, ты Сашка? Про батьку твоего слыхивали. Что ж, мужик в местах сих он известный. Про тебя тоже слух был, а вот дедку твоего видывать приходилось, в Читинских краях встречаться довелось, давненько уж, лет-то много улетело. Большого ума был человек. Ты статью в него, видно, уродился, а лицом в кого не могу судить.

– В мать,- ответил Сашка,- а дед умер. Три года как уж. Но не тут, в Америке.

– Три, говоришь, назад,- дед Павел огладил бороду, помотал головой и произнёс:- Выходит, что сто восемь годов ему судьбина отмерила. То, что он покинул предел земли этой, известно мне было, я сам чуть было не подался, но сдержало что-то. Ну да ладно о том. Как ты?

– Сила вот ушла,- признался Сашка.

– Это нагоним, не журись. И спину подправим. Ушиб ты её где-то, видать летел знатно.

– Не помню. День какой нынче?

– Счесть хочешь?- дед встал, подошёл к столику у оконца.- Стало быть, сегодня одиннадцатое сентября.

– До шестого помню, дальше тьма,- Сашка кашлянул.

– Августа?- дед вернулся.- Выходит девять дён носило, двадцать семь ровно у нас, в бреду да горячке. Ну, остальное сам считай. Счас баню сладим – заживём, прогреем костомахи, они отмякнут, мясо сами на себя навернут, сила и вернётся.

– Банька-то далеко? Боюсь, не дойду.

– В баньку снесу тебя, обратно сам дошкандыбаешь,- дед снял с печи закипевший чайник и залил в пол-литровую банку с приготовленной Евлампием заваркой.- Счас чайку хлебнём, перекусим чуть и двинем. Баня – она всю хворь гонит. Твоя мигом отскочит. Тебе совет дам, чтоб не запамятовать потом. С раной в воду никогда не лезь, это мозги сбивает, вода – горячке подружка свойская.

– Учур махнул,- подтвердил Сашка.- Дважды.

– Что ж ты, двух брёвен не сыскал?- переливая из банки в кружку и обратно, спросил дед.

– Спешил. Поджимало сильно.

– Ну и дурак,- подавая кружку Сашке, сказал дед.- Давай хлебай. Кипяток пока.

– Сам знаю,- глотая большими порциями, ответил Сашка. Он действительно знал, что с раной в воду нельзя, но пренебрёг советом и знанием.

– Что знаешь? Что нельзя или что дурень?- насупившись, спросил дед.

– И то знаю, и другое.

– Лупить тебя надобно.

– Теперь бесполезно. Я шкурой своей прочувствовал. На всю жизнь наука.

– Лупить всё одно надо, для совестливой памяти, чтоб помнил,- дед достал хлеб и вяленое мясо, стал резать,- веником отхлещу, не обессудь.

– Сговорено,- Сашка с усилием выпрямился и, ухватившись рукой за настильную доску, потянулся, кое-как сев в постели.

Зима основательно вступила в свои права. Метели укрыли снегом перевалы, закрыв на долгие месяцы возможность выйти из глухого медвежьего логова, в котором волею судьбы оказался Сашка. Да он и не спешил покидать уютное гнёздышко, свитое этими двумя мощными стариками вдали от людских глаз. Время текло медленно в житейских заботах. Окончательно оклемавшись, Сашка впрягся в работу. Чтобы выжить, надо было ежедневно пахать, надеясь только на себя и подставленное плечо.

Облазив округу на лыжах в целях ознакомления, Сашка подивился уму и опыту, точному расчету, с которым деды, почти безграмотные люди, выбрали место для своей затворнической жизни. Этому стоило поучиться. Всё, что окружало: маленький, добротно срубленный домик, лабаз, баньку – всё было великолепно, рационально привязано к окружающей местности, без излишеств и, в то же время, настолько соразмерно с потребностью, что Сашка поразился, оглядев всё. Он с головой ушёл в быт. Пилил и рубил дрова, ставил петли и силки, поварил, выставлял рыболовные тычки, портняжил, выделывал шкурки и мастерил всякую утварь. Долгими зимними вечерами в беседах под крепкий чай он слушал рассказы стариков об их собственной жизни и интересных случаях, свидетелями которых они были. Наблюдал споры, которые они вели меж собой без злобы, с уважением друг к другу, и всё больше и больше убеждался в когда-то понятой им истине, что каждый человек – золото государства, что жизнь и знания каждого и есть великое богатство нации. Ибо каждый такой человек бесценен, а все они в конечном итоге и складывают то великое, что зовётся народом. Слушая их, он понимал, что именно они, старики, и есть первая, наиглавнейшая, самая драгоценная часть народа, и то, как люди, общество относятся к старикам, и определяет саму суть государственной системы, тех ценностей, по которым, как по лакмусовой бумажке, контролируется чистота и правильность происходящих в государстве деяний.

То, что старики были в государстве категорией не почитаемой, за исключением обветшалых партийных лидеров, было ясно ему давно. Появившись на свет, Сашка оказался в стороне от основных государственных каналов промывки мозгов. Места, где он впервые осознал себя как человек, были наполнены людьми не только разных национальностей, но и разных верований, разных политических взглядов. Объединяло же всех одно. Все они, такие разные, непохожие друг на друга, были перемолоты в одной мясорубке государственной системы наказания лишь для того, чтобы порочная система ценностей жила в этой стране. Он не помнил, чтобы в посёлке кто-то спорил о правильности или неправильности существующего строя, такого не было, но все одинаково презирали то, что есть – начиная от красного кумача с лозунгами "вперёд" до высших символов государства в лице её политического руководства. И не потому, что каждый из них был выкинут системой на край земли на вечное поселение, пройдя предварительно сквозь тюрьмы, лагеря, пересыльные пункты, не по причине личной обиды на всё и всех, а потому, что каждый знал правду, одну единственную, свою, и знал, что эта правда убивается государственной машиной, обливается постоянно ложью, причём, каждый знал, во имя чего это делается и кем. Поэтому, отбросив личные правды, скрепившись единственной истиной, эти выброшенные из жизни государства люди, не имевшие никаких прав, создали свою систему ценностей, не отличавшуюся от общечеловеческих почти ничем, но имевшую некий налёт секретности, хотя вся секретность заключалась в простом молчании, да ещё носила определённую степень чисто уголовного характера, что, впрочем, было понятно, так как отбыв в лагерях по двадцать и более лет, они несли их в плоти и крови своей. Но, отдаляясь от этого страшного прошлого, постепенно освобождаясь от него, они привели себя и окружающих в уникальную, стройную систему взаимопонимания, общего доверия и чести.