Илья Константиновский - Первый арест

Кому ты передавал «Красный юг»?

Все та же пустая белая комната, все то же матовое смуглое лицо и внимательно-наглые глаза, только все это теперь не стоит на месте, а слегка кружится. И я уже другой. Пылает лицо, в голове звон и слегка тошнит, но я другой. Слезятся глаза, я вытираю их ладонью: нет, это не слезы, – это острое, жгучее чувство злости, ненависти, протеста упрямства и снова ненависти, густой, затвердевшей, свинцово-тяжелой, с ней им уже не справиться, нет, от меня им уже не добиться ни слова, ни звука, ничего, ничего, они ведь ничего и не знают, только догадываются и хотят меня запугать, но я уже другой, мне не больно, уже не больно, вот я даже подставляю лицо, чтобы им не пришлось нагибаться, можете бить, ругаться, бесноваться, – нет, нет…

– Кому ты передавал подпольную литературу?

– Нет, не передавал…

– Кому ты давал «Красный юг»?

– Нет, не давал…

– Кто приходил за ним в библиотеку?

– Нет, не приходил…

И вдруг – новый удар, неожиданный, ошеломляющий, нет, не по голове и не в лицо, а в сердце, в самое сердце. Открывается дверь, и я вижу «рыбака». Да, это он, высокий парень в ситцевой косоворотке и мешковатых штанах, парень, которому я

передавал пачки подпольной газеты. Макс называл его «рыбак». Что? И здесь его так называют? Они знают! Откуда они знают его партийную кличку?

– Подойди поближе, «рыбак»! А ты подожди за дверью.

Это было сказано стражнику, худому, похожему на мертвеца. «Рыбак» тоже похож на мертвеца: глаза у него мутно-зеленые, щеки с прозеленью, губы потрескались, волосы посерели, и весь он какой-то оцепеневший, одеревенелый. Что с ним? Боже, что с ним случилось? Что они с ним сделали?

– Посмотри-ка на этого гимназистика, «рыбак». Ты его знаешь?

– Да.

– Откуда ты его знаешь?

– Он передавал мне «Красный юг».

– Где?

– В библиотеке.

– Нет. Неправда! Нет! Нет!

– Неправда, «рыбак»?

Пауза. Длинная, как последний урок в школе, потом тихий, еле слышный ответ:

– Правда…

– Уведите его!

Снова появляется мертвец в черной униформе, и они уходят оба – «рыбак» идет к двери не оглядываясь, медленно, мелкими шагами, словно его тянут за веревочку.

Что теперь делать? Нет, еще не все пропало. Надо отрицать. Я ничего не знал. Это было в библиотеке общества «Свет», где я работал зимой три раза в неделю, по вечерам: отпускал книги, получал деньги за абонемент, следил за подшивками. Я ничего не знал. Макс оставил какой-то пакет для приятеля, пришел этот, а может быть, и другой, – я уже не помню, это было давно, – и забрал пакет. Я ничего не знал. Откуда я мог знать, что в пакете? Я не знал. Я не знаю, что такое «Красный юг». Газета? Я никогда ее не видел. Нет. Нет.

Я продолжаю отрицать, а внутри слабость и пустота. Значит, «рыбак» сказал, все-таки сказал, сказал даже то, что вполне можно было не говорить: он видел меня всего лишь два-три раза, и мы почти не разговаривали. Зачем же он сказал? Его били? Но он такой здоровый, сильный. Но его били. Наверное, страшно били. Как Урнова. Но Урнов ничего не сказал, – он даже не сказал своей фамилии. А «рыбак» сказал.

Значит, ему нельзя было верить? Макс ему верил. Почему? А Цуркану можно верить?

Если его приведут сюда, он тоже все скажет? А если меня будут бить, как Урнова, я выдержу? Кому же можно верить? Как узнать, кому можно и кому нельзя верить?

Слабость, тошнота и какое-то новое, странное ощущение пустоты. Тогда я еще не понимал, что это, но я это ощутил, это уже было во мне. И я уже всегда буду об этом помнить. И уже на долгие годы исчезнет безмятежное ощущение радости при виде улыбки нового товарища и тепло рукопожатия. Кому можно и кому нельзя верить?

Как узнать, что это за человек – каким он будет здесь? Это не зависит от внешности, возраста, здоровья, ума, умения держать себя, производить хорошее впечатление. От чего же это зависит? «Рыбак» – молодой и

сильный, и он сказал. Каменщика Урнова я тоже видел однажды: худой, с лицом цвета серой плесени – явно больной, но он молчал. От чего же это зависит?

Пройдут годы, и я пойму. И это можно понять. Но тогда я еще не понимал. Я только почувствовал пустоту. И мне стало нестерпимо грустно. Я впервые увидел то, что нельзя прочесть в глазах, что не написано на лице, о чем нельзя догадаться: трусость, бесчестие, предательство. И это оказалось больнее, чем кулаки полицейских. Допрос продолжался. Теперь он велся спокойно, медленно, даже вяло.

Они выпили по большой чашке черного кофе. Они устали, и я им уже надоел.

– Так. Значит, ты не коммунист. И Макс тебя не агитировал. Хорошо. Верю. Никто тебе не поверит, но, предположим, что я поверил. Ну, а что ты делал каждый день в читальне?

– Читал…

– Что?

– Книги…

– Какие?

– Разные. Уже не помню.

– Не помнишь? Слыхал, Лунжеску? Он читал книги, и он не помнит какие. Ну что ж, придется напомнить.

И он показывает мне лист бумаги, белый, разграфленный линейками и исписанный аккуратным мелким почерком.

– Ты не помнишь, а мы помним. Вот что ты читал: Большая энциклопедия… Джованни Папини. «Конченый человек». Все вы конченые… Нордау.

«Конвенциональная ложь нашей цивилизации». Гм. Чепуха какая!.. Еще раз энциклопедия – малая. Так. И вот то самое: «Лярусс». Ага! Что ты теперь скажешь?

– Лярусс – тоже энциклопедия.

– Что? Лярусс – тоже энциклопедия? Но какая? «Лярусс» – русские. На что тебе понадобились русские, если ты не большевик?

– Это не русские. «Лярусс» – французская энциклопедия. Так она называется.

Полицейский, кажется, смущен и впервые опускает свои внимательно-наглые глаза.

Он попал в смешное положение: принял всемирно известный словарь за некое «русское» крамольное чтение. Но мне не смешно. Я всецело поглощен списком, который он держит в руках. Кто? Кто мог дать им этот список? В читальне городской библиотеки не велась регистрация выдаваемых книг.

Теософ Сейчас я видел перед собой читальный зал городской библиотеки, я сижу за длинным столом перед раскрытым томом энциклопедии, рядом – тощий юноша в изношенном пиджаке как-то затаенно перелистывает страницы все одной и той же затрепанной книжки, а сзади, там, где конторка и деревянная перегородка, все время журчит тихий, ласковый голос библиотекаря Штирбу; лицо у него тоже ласковое, холодное, молочное… Я вспоминал о том, что Штирбу, выдавая книги на дом, имел обыкновение подолгу обсуждать их с абонентами, облокотившись на барьер и лаская собеседника, чаще всего это была собеседница, масленым взглядом своих серых глаз… О том, как я оборачивался иногда, бросая рассеянный взгляд на стоящую у перегородки даму с большими ногами, большими бедрами и большим карминовым ртом; мне казалось, что это одна и та же дама, но вскоре я с удивлением заметил, что они разные, но чем-то одинаковые, как и нежный шепот библиотекаря, как и стихи, которые он им читал: «…о горе, горе сердцу, где жгучей страсти нет, где нет любви, томлений и грез о счастье нет…»