Илья Константиновский - Первый арест

Я снова вскакиваю с постели и, не помня себя, начинаю в отчаянии колотить в стенку: «Откройте! Выпустите меня отсюда! Откройте!» Там, за стеной, кто-то живет, кажется, там бакалейная лавочка, и они могут услышать. Но они не слышат: стена толстая, глухая, слабые детские кулаки не производят никакого звука, только немеют от боли. «Выпустите меня! Откройте!»

Я открыл глаза и увидел черные полоски оконной решетки. Который теперь час?

Кажется, пробило два на соборных часах. До рассвета еще далеко. Холодно. Все уже спят. Даже здесь, в полиции, тоже все спят. Теперь я думал о том, что тогда, в больнице, конечно, можно было стучать и кричать – уже на другое утро пришла мама, долго стояла под окном, черноволосая, добрая, нежная, и, выслушав мои жалобы, в тот же день принесла мне книжку, удивительную русскую книжку, которую я помню до сих пор. Она не была первой.

Конечно, нет. До нее была другая, та, по которой я и научился читать по-русски.

Ее я тоже помню. Я читал ее, когда заболел скарлатиной. Как странно началась тогда моя болезнь.

Два дня шел дождь и дул мокрый тяжелый ветер. Дождь шумел повсюду – и на крыше, и вокруг дома, и в ерике. За окном качались мокрые ветки айвы, низвергая на вспотевшие стекла целый ливень брызг. Но я не обращал на это внимания, хоть и сидел у самого окна. В то утро я ни на что не обращал внимания. Мама не пустила меня в школу, второй день у меня болела голова, и, чтобы спастись от скуки, я забрался на стул коленями и, подпирая животом стол, занялся перелистыванием любимой книги.

Книга была старая и давно знакомая. Я нашел ее еще в те времена, когда исследовал ползком таинственный сумрачный мир родительской спальни: она лежала на этажерке, стоявшей рядом с блестящей громадой платяного шкафа. На этажерке были и другие книги, все скучные, похожие на кирпичи, с одинаковыми серыми страницами. А эта книга была особенная, с картинками, изображающими новый, заманчивый и непонятный мир. Я исследовал страницу за страницей – изображенным на картинках женщинам я добросовестно дорисовывал усы, мужчинам раскрашивал бороды в синий и красный цвет. И придумывал объяснение для каждой занятной картинки: все изображенные в книге разрушенные города и дома были сметены в моем представлении страшным животным с хвостом, похожим на бревно, нарисованным на одной из первых страниц, а поднявшееся в воздух чудовище я принимал за обыкновенного жука, выросшего до необыкновенных размеров.

– Где водятся такие жуки? – опрашивал я взрослых.

– Во-первых, это не жук, а биплан; а во-вторых, тебе давно пора спать…

Вот так всегда: взрослым доставляют удовольствие непонятные слова – скажут «биплан» и успокоятся. Лучше их ни о чем не спрашивать. И я пытался представить себе, что было бы, если бы такой жук залетел к нам в село. Мальчишки с «хохлацкого» ерика, наверно, разбегутся, – они храбрые только под защитой своих мамок и тятек, а с «нашего» ерика никто не побежит – мы никого не боимся… А что будет, если на Дунае появится вот этот трехтрубный пароход с пушками и откроет стрельбу? А что будет, если… Но дальше мне не давали мечтать:

– Ты пойдешь спать или будешь сидеть до утра?

Я шел спать, и во сне картинки оживали: страшный жук-«биплан» в самом деле прилетал из-за колокольни, и от него прятались не только ребята с «хохлацкого», но и с «нашего» ерика; трехтрубный пароход открывал стрельбу, и у меня бегали мурашки по телу…

Все это было давно. Со временем я узнал, что книга с картинками называется «Нива» и написана она по-русски. Это еще не была беда: я понимал и говорил по-русски, верней на том смешанном косолапом говоре, на котором изъяснялись в нашем поселке «липоване», украинцы, молдаване. Но в школе меня учили только румынской азбуке. И я долго не мог прочесть в «Ниве» ни одного слова.

В скучные зимние вечера, когда за окнами, на замерзшем ерике посвистывал и завывал ветер, а над столом уютно горела лампа под зеленым абажуром, я продолжал разглядывать картинки «Нивы» и, осторожно расспрашивая взрослых, научился в конце концов понимать русские буквы. Я тыкал в них замусоленными пальцами, раскрашивал их цветными карандашами, рисовал на полях, пока они наконец не начали складываться в слова.

Я изумился: слова оказались простые и понятные, почти такие же, как те, что я слышал на улице. Изредка только встречались загадочные вещи: «Государственная дума», «пятна на солнце», «бал-маскарад».

Я слонялся с «Нивой» по двору, приходил с ней на ерик и всякого, кто хотел меня выслушать, спрашивал: откуда появились пятна на солнце? Что такое «Государственная дума»?

Старшие от меня отмахивались. Только густоволосый, лохматый дед Липат встречал меня приветливо:

– Чаво? Сичас посмотрим!

Он откладывал штопанье сетей, чем занимался на моих глазах с тех самых пор, как я его помнил, и принимался рассматривать картинки из «Нивы». Он любил это занятие не меньше моего. Но он совсем не умел читать. Откуда появились пятна на солнце и что такое «бал-маскарад», он тоже не знал. Перелистывая «Ниву», дед почему-то вздыхал и говорил:

– Расея… Я так полагаю, еще придет Расея!

Смысл этих слов стал мне понятен лишь много лет спустя. …Дождь. За окнами пронзительно сыро, темно от туч. На крыше соседнего дома появился аист: весь облитый, почерневший, с обвисшим мокрым хвостом. Он изредка подпрыгивал, хлопал крыльями и всячески выражал свое недовольство дождем. Но я не обращал на него внимания. Я был всецело поглощен «Нивой». Меня давно заинтересовала в ней страница со страшной картинкой: бородатый гигант в белом халате ковыряет ножницами в животе человека, прикрепленного ремнями к столу.

Наверху было написано: «Модная операция – аппендицит». Я уже довольно бегло читал объяснения к картинкам – теперь решил прочесть целую статью. Времени у меня было достаточно, и я прочел ее от первого до последнего слова.

Я узнал, что у каждого человека есть «аппендицит», который может легко загноиться – тогда его приходится удалять операцией. На картинке было изображено, как это делается. Я узнал также, что аппендицит – очень модная болезнь: в Европе каждый третий человек заболевает ею и вынужден лечь на операционный стол…

Прочтя статью, я немедленно представил себе «аппендицит», который имеется у меня самого, и, ощупав живот, почувствовал боль: может быть, он уже загноился? Меня охватила тревога. Все окружающее: и хорошо знакомая комната, и столик с красной промокашкой, и любимая «Нива» – больше меня не интересовали.

Я уже не мог ни читать, ни разглядывать картинки и почувствовал странную слабость в коленях. Мне теперь казалось, что я слышу шум и плеск не только за окнами, где продолжал лить дождь, но и в самой комнате. Все в ней стало текучим: вот исчезла, утекла куда-то стена… вот за шкафом что-то нестерпимо журчит, словно туда проник ерик… вот уже не видно двери… ведущей в столовую, – она закрыта густой пеленой дождя… прохладно-нежные губы матери прикоснулись к моему горячему лбу, и я услышал ее голос откуда-то издалека: