Генрих Ланда - Бонташ

Были у меня и товарищи. Студент-архитектор Толя из Москвы, с которым мы ходили вдвоём рисовать и вдвоём пели оперные арии, кроме того он великолепно набрасывал мне мячи, и литовские ребята на пляжной волейбольной площадке требовали, чтобы мы не играли в одной команде, так как нас невозможно было выбить. Абраша из Вильнюса, минчанин Илюшка и другие, в том числе Геннадий из Белоруссии и аспирантка ленинградского университета Димара. Её называли просто Дима. Светлые распущенные волосы и светлые узкие глаза; всё лицо немного вытянуто вперёд, к слегка-слегка поднятому подбородку.

…Геннадий завтра уезжал и обязательно хотел, чтобы мы вечером отметили прощание небольшой выпивкой. Это, как нарочно, оказалось в воскресный вечер, в день какого-то литовского праздника Святого Рока, ресторан "Юра" был набит битком, и мы еле нашли местечко в каком-то маленьком баре – простой пивнушке. На подозрительную скатерть рядом с хилыми цветами была поставлена бутылка бессарабского и непритязательная закуска. Мы сами подсмеивались над собой и над своим кутежом. Всё же весело чокнулись за здоровье, за успехи и за будущие встречи. И понемножку перестали чувствовать убогость окружающей обстановки. Уже стояла бутылка с молдавским кислым, прищуренные глаза сидящей напротив Димары блестели сонной усмешкой, когда она неторопливо "вкушала" свежий огурец – своё любимое лакомство. А Геннадий, слегка покраснев и с ещё большим еврейским прононсом, наклонялся ко мне и говорил, чтобы я не думал что-нибудь, что хоть он и простой и мало образованный, не так как мы, но что он человек честный, и честность и совесть он ставит выше всего, что он всё хорошо понимает и понимает настоящую дружбу, что ему немало пришлось испытать, что был он и в варшавском гетто, и питался крысами и воронами, и приходилось ему удирать через проволоку с током, и на расстрел его водили… Я сказал тогда, что не в такой пивнушке следовало бы нам с ним выпить в таком случае, что я надеюсь быть ему настоящим другом, хоть я и много моложе и неопытней. По правде, и у меня слегка кружилась голова, но я уже знал, что это у меня быстро проходит и совершенно не отражается на сознании, поэтому даже начал слегка петь, нарочно припугивая девушек. Тамара молчала, но черты её лица стали чрезвычайно яркими и чёткими, и блестели глаза. Как бы не наделать глупостей этой ночью…

– Вам куда дальше, прямо? Ну, значит нам налево!

На нашей аллее ослепительно ярко светит луна. Но беспокоиться нечего – все спят в этот час, а те, кто не спит – тем не до нас, их смущаться не приходится. Но всё же лучше скамейка в тени. Тамара, смеясь, рассказывает что-то из своих школьных лет, потом уже шепчет. Всё вокруг начинает иногда кружиться, остаётся только её запрокинутое лицо с опущенными веками, тёмными-тёмными матовыми ресницами. Потом они медленно приподнимаются, и с отчаянной тоской вырываются слова: "Боже мой, осталось только пять дней!.."

И так чудесно опустить голову, закрыть глаза и погрузиться в волны искрящегося мрака, отдаваясь горячим ласкам этих тонких и слабых рук.

На следующий день Димара сказала Геннадию, что у неё в Ленинграде муж, тоже аспирант. Весь этот свой последний день в Паланге Геннадий имел слегка пьяный вид, рассказывая всем по секрету о муже, делал намёки на какие-то предстоящие в Ленинграде встречи, но с Димой всё же не разговаривал и собирался сесть в автобус за городом, на выезде из Паланги, чтобы она его не могла проводить. Но уезжал он всё-таки из санатория, в хорошем настроении, и провожали его мы все, т.е. все из компании, кто ещё не уехал. А уехали уже многие.

Истекал и мой срок. На сутки раньше уезжал архитектор Толя. Машина уходила в шесть утра, и он решил не ложиться, чтобы не проспать. Я в его комнате просидел до трёх часов. Мы сдружились с ним после того, как я однажды рассказал ему про Одессу и про Люду Соколову, рассказал правдиво и вдохновенно, воодушевляемый гулом угрюмого Балтийского моря. Это было на пустынном берегу в облачный день, который уже истекал. Мы вытирались после купания одним полотенцем, когда я сказал ему: "Толя, мне кажется, что ты, так же, как и я, в душе поэт, не правда ли?" – "Да, – отвечал он, – я иногда это чувствую." – "Скажи честно, не писал ли ты стихи?" – "Откровенно говоря, писал кое-что…" – "Это плохо… Значит, ты не настоящий поэт. Но всё же слушай. Я расскажу тебе нечто, что только тот, кто поэт душою, может понять!.." И я, шагая по вечерним дюнам с полотенцем на плече, перенёсся на далёкий солнечный черноморский берег, к прекрасной незнакомой девушке с тёмными ресницами.

На него рассказ произвёл впечатление, вызвал ответные рассказы. Мы окончательно стали друзьями. Мнго интересного было между нами переговорено, Вот и сейчас, проводив Тамару, я пришёл в последний раз в его комнатку, рассчитанную на двоих, где он сейчас один. Всё уже собрано и уложено в чемодан, стоящий открытым на стуле. На яркую лампу надет бумажный колпак. Табачный дым от его папирос. Я сижу на кровати, опершись спиной о стену и, глядя в угол, рассказываю ему из своего немудрёного прошлого что-то мало весёлое. Он сидит на кровати напротив и делает мой карандашный набросок. Я заранее знаю, что он будет непохож, как и все когда-либо деланные мои портреты и силуэты. Так и оказалось. Но мне было интересно видеть, как он меня понимает. Горький изгиб рта, глаза с внутренней печалью, невесёлой иронией… Нет, это, кончно, не совсем так.

Сидим ещё долго. Слушаю о войне, о кровавых пеших переходах, о горящих в бензине упавших самолётах с живыми ребятами внутри, о Москве, о красавице Ионне, в гости к которой он едет в Каунас, об архитектуре, о видах на будущее.

Хочется спать и жаль уходить. Но надо всё-таки идти к себе. Что сказать на прощанье? Мы оба усмехаемся. Он рассказывает, как один раз в загсе, когда молодожёны уже расписались, все стояли в неловком молчании, и одна инициативная особа сказала: "Ну же товарищи, веселее… Давайте что-нибудь… Пусть кто-нибудь хоть стихи скажет, или что…"

Мы пожали руки. Я всё же сказал, что ведь бывают чудеса, и мы можем ещё встретиться. Он сказал, что иначе и быть не может. Мне и самому не хотелось верить в свой скептицизм.

Когда я уходил, до его отъезда оставалось три часа.

В последний день на пляже Тамара, смеясь, говорила: "Никак не могу поверить себе, что вы сегодня уезжаете!" То же самое с грустной усмешкой она сказала возле автобуса – "Не могу я представить, что это вы сейчас уедете." Она была в шерстяной кофточке и белой блузке, оттеняющей её смуглое лицо. Был ещё день, совсем тепло, и кофточка была ни к чему, но именно в этом я как-то просил её провожать меня. Она запомнила. Последние дни она совсем не отходила от меня, страдала, когда я оставлял её ради кого-нибудь хоть на короткое время. Но никогда никакого требования – только невысказанный упрёк и молчаливая подавленность…