Генрих Ланда - Бонташ

А вечером, возвращаясь с пленарного заседания, занял место в троллейбусе позади Толи Агинского и парня в очках, который сидел в президиуме собрания. Они о чём-то разговаривали. А я в общем молчал, обменявшись несколькими фразами с Толей, причём парень в очках тоже вставил пару слов. Это с ним я видел её на катке, когда они беспомощно проковыляли мимо меня, и их двоих встретил как-то летом на Банковской после одиннадцати. Поднявшись перед своей остановкой, я спросил Агинского: "Кто этот парень, что сидел с тобой?" – "Сигалов, теплотехнический факультет".

Сигалов… Боря Сигалов… Фамилия явно знакомая.

12 апреля. Суббота.

Совсем, совсем весна. Тепло, солнце, сухие тротуары, по которым в туфельках и шёлковых чулках, в ярких шляпках ходят красивые девушки, словно их где-то припрятали на время зимы и теперь сразу всех выпустили нам на удивление. И отчаянно пахнет влажной землёй, набухшими почками, пробивающейся первой травкой и так далее.

В четверг я отыскал аудиторию, где находилась группа инженер-педагогов. Алла вынесла мне журналы.

– Так достать вам следующие номера?

– Конечно, достаньте, пожалуйста, если можно.

– Хорошо. Ну, а как относительно сегодняшней "Бесприданницы"? Как договоримся, и до которого часа мне прийдётся ждать вас в вестибюле театра?

– Ну, больше так не случится, как в прошлый раз. – засмеялась она. И после маленькой паузы – слегка другим, тихим голосом: – Или, может быть, ты зайдёшь ко мне?..

21 сентября, после большого перерыва.

Весна была дождливая. Но первого мая грело солнце, и я пошёл на демонстрацию без пиджака, а Алла была в белом платье, отделанном чем-то красным. Мы до самой площади Калинина шли по тротуару рядом с колонной. И вечером я зашёл к ней домой, и мы пошли смотреть салют, и гуляли по Крещатику и по паркам, и Алла была в своём главном парадном платье, голубом и синем.

Потом у меня началась сессия, и я стал появляться в институте реже и нерегулярно. По вечерам бывало холодно, и, отправляясь на Николаевскую, я надевал коричневый пиджак, вызывая мамины насмешливые замечания. Это обычно бывало накануне моего экзамена, т. е. в те редкие вечера, которые были свободны от курсов и от занятий. Мы ходили в летние кино или просто так. Хождние "так" обычно включало в себя сидение на скамейке с видом на заднепровские дали и было рассчитано обычно таким образом, что к двенадцати мы прощались у её парадного.

Началась моя технологическая практика на станкозаводе, ещё более бесплодная и неинтересная, чем прежняя. На курсах приближались экзамены, нужно было сдать много домашнего чтения. Одновремённо надо было чертить проект по технологии. А на дворе стало совсем тепло. В ещё более редкие вечера моих визитов Алла встречала меня на балконе, где она лежала, свернувшись клубочком, в шезлонге, за книжкой или каким-то шитьём. Раз я ожидал на балконе, пока она оденется. Уже стемнело, и я, облокотившись о перила, смотрел внутрь освещённой комнаты сквозь занавесь балконной двери. Она стояла в белом платье у столика, ко мне в профиль, и перед зеркальцем приводила в окончательный порядок свои чёрные локоны. Красиво – её ярко освещённая фигура за прозрачным кружевом гардины. Да и она сама. Она никогда заранее не знает, когда я прийду, но в те дни, когда я могу прийти (когда у меня нет курсов), она всегда дома.

Однажды было пасмурно, я пришёл и предложил идти к нам смотреть телевизор. Она неожиданно сильно смутилась и покраснела. Я понял – ей казалось, что она предстанет на суд моих домашних и прочих предполагаемых членов телевизионного сборища. Но она пошла, причём, после колебаний, выбор пал на коричневое платье, и была восстановлена какая-то особо идущая причёска, носившаяся ещё в школе.

В этот вечер у нас было много народу. Были Мила и художник Толя Чудновский, с которым, не так давно познакомившись через Милу, я странно быстро сдружился, ещё не разобрав его как следует. Телевизор опять поставили на середине комнаты.

Зою я давно не видел. Но 10-го июня мы встретились в маленькой аудитории музыкального архива консерватории. Это была Толина инициатива – организовать концерт граммзаписей для избранной компании по составленной им программе. Мы с Милой пришли последние и с опозданием, уже исполнялась "Альцеста" Глюка. Сидели Толя, его брат Миша, Фимка, Зоя и некая Ляля Хусид. Послезавтра Фимка и Зоя уезжали на практику в Таращу. Я это знал уже давно. В комнату постепенно, привлечённые репертуаром, просачивались консерваторцы. Пришли просить, чтобы оставили приоткрытой дверь – плохо слышно. После музыкальной оргии мы расходились поздно. Зоя спросила, кто с ней завтра едет в Ворзель – туда и обратно. "Я могу", – сказал я. "Прекрасно, – сказала она, – я тебе в час дня занесу то, что ты давно просил, и мы поедем". Всё это было сказано мимоходом и несерьёзно.

Назавтра я не поехал на завод, чертил, смотрел на часы и думал. Как-то раз мы встретились возле кинотеатра "Смена" – мы с Аллой шли на "Судьбу балерины", а Фимка провожал Зою до подъезда курсов. Они между собой перезнакомились.

В половине второго Зоя приехала на такси, так как оставалось мало времени до отхода пригородного поезда. Она принесла "Шекспира-Рэтленда" Шипулинского, которого я как-то просил, и потребовала, чтобы я немедленно собирался – такси стоит у парадного. Я удивился и сказал, что вовсе не собирался всерьёз ехать. Я был даже несколько смущён оборотом дела, но сдался под воздействием синих Зоиных глаз, в которых мелькало то самое отчаянное и неспокойное, что так тревожило мою душу. Она ждала в машине, пока я одевался. Широкое заднее сиденье "Победы" имело ещё бесконечно много пустого места. По дороге в Ворзель мы стояли в тамбуре, над самыми буферами, ветер трепал наши волосы. В поезде мне, наконец, было сообщено, что мы едем прощаться с её подругами, работающими в Ворзеле пионервожатыми. Погода пахла дождём, иногда даже накрапывало. После того, как Зоя насиделась и наговорилась с подругами, у нас осталось времени перед обратным поездом лишь столько, чтобы раздобыть на станции что-нибудь поесть. Когда я, взяв в кассе билеты, пришёл в буфет, то застал Зою в затруднительном положении – ей нехватало рубля, чтобы купить две булочки и две конфеты. С помощью моих финансов мы к этому добавили ещё и бутылку фруктовой воды.

На обратном пути я уступил место женщине с ребёнком, Зоя поднялась тоже, и мы вышли в маленький коридорчик между дверьми вагона и тамбура. Мы стояли у открытого окна, смотрели на леса и поля, пели песни, арии, романсы. Зоя приводила пример одной принцинпиально неверной песни, которая ей вся почему-то запомнилась напамять. Она тихонько пела своим мелодичным голоском, здесь, близко, прямо возле меня: