Генрих Ланда - Бонташ

Из Буды пришло письмо от моего бывшего хозяина. Он огорчался, что в Буде остался мой чемодан и ножик, и обещал при случае выслать их мне, "..а также книжечку Надсон, которую тебе прислали по почте". Надсон? Я не понимаю, хотя молниеносно возникает волнующее предположение… Но всё-таки почему книжечка и почему Надсон?

Апогей мучительных размышлений совпадает приблизительно с месяцем маем. И каждый день абсолютно логично и разумно я прихожу к окончательному выводу и твёрдому решению. В самом деле: последний пустой листик бумаги является самой красноречивой просьбой отцепиться раз и навсегда. Но почему же Надсон? Но Надсон ещё не доказан и ничего вообще не доказывает. Это, может быть, просто жалость, сочувствие и ободрение, вороде кисета на передовую. И такой же жалостью было продиктовано письмо в Харьков? Как не хочется этому верить! А ведь она пришла тогда на площадь, и ни на что не сердилась, и спрашивала, сколько километров до железной дороги. Может быть я тогда её обидел? Бесцеремонно отвёл домой и постарался "ликвидировать все улики". Но если обижаются, это хорошо. Как же узнать? И ещё эта глупая встреча. Почему она даже не посмотрела? Нарочно, или не заметила? Или тоже смутилась? Теперь всё ещё труднее. Конечно, можно было бы плюнуть на всё и просто пойти к ней домой. Я бы сделал только так, если бы был уверен относительно себя самого. Но ведь я же её совсем не знаю. И она меня тоже. И ещё Сигалов. Сигалов близко, Сигалов не первый год. Ну конечно, смешно даже предполагать что-либо другое. Ох, этот Сигалов…

20 июня 1956 года.

Последняя неоконченная запись сделана была здесь 6-го июля 1954 года, т. е. почти два года назад.

Не знаю, буду ли я ещё когда-либо вести дневник или делать подобные записки. Скорее всего, что нет. Но может так случиться, что буду писать снова. И это уже будет нечто совершенно отдельное от прошлого, того, что содержится в этих тетрадях.

Теперь я должен закончить этот дневник. Это можно сделать потому, что сейчас совершенно точно известно, где он кончается, известно точное время и точное место.

И это нужно сделать, потому что я должен освободить свою память от всего, что произошло за время от событий последнней записи до конца моей юности, или ранней молодости, если можно её так назвать.

Многие подробности я забыл за эти два года. Но это, возможно, к лучшему – в памяти сохранилось всё более существенное.

… Итак, весь апрель я провёл, почти не выходя из дома. Я был очень подавлен невозможностью прописаться в Киеве. Это означало, что я также не смогу поступить на работу. Подобные мысли так грызли меня, что однажды в конце апреля я поехал в Боярку с намерением устроиться там жить и работать. Помню, как я зашёл в боярскую среднюю школу и, скрывая смущение за развязностью и лёгкой иронией, спросил, не нужны ли им преподаватели английского языка. Но у них нехватало часов даже для своего преподавателя. Потом я пытался договариваться на работу механика в санатории костного туберкулёза (починка водопровода, кухонной техники и прочего). Наконец, просил любой работы в доме отдыха дорожников. Усталый и растерянный после всех этих хождений, сидя в паршивенькой столовой недалеко от станции, платил за борщ и по-другому смотрел на эти деньги, которые неизбежно нужно тратить и нет возможности заработать. Возвращался электричкой в Киев. Всё в груди ныло.

Потом, конечно, несколько уменьшились эти явно преувеличенные беспокойства. Я всё-таки надеялся на киевскую прописку. По-прежнему сидел дома, вечерами ходил гулять.

Подошёл май. Первого мая я не выходил. Жалко было, что не мог пойти встретить колонну КПИ. Потом установилась хорошая тёплая погода, настоящая зелёная весна, омрачённая хождениями мамы в жилотдел без всяких результатов. Я попрежнему почти не выходил. Заходили Толя, Мила, Жорка.

Выходить начал с середины мая, оказалось, что на дворе уже свежая зелень, воздух тёплый и солнечный. 17-го я поехал с Толей по его делам на Подол, на какой-то дровяной склад, где рисовали стенды для оформления Подола к празднованию 300-летия воссоединения Украины с Россией. Толя улаживал дела, а я сидел на свежераспиленных пахучих досках и вдыхал запахи весны и жизни вообще.

Я взялся помогать Толе в работе по оформлению. Мы вчетвером работали дома у одного парня. Я делал рамки, звёздочки, узоры, писал буквы и клеил диаграммы. Приятно было что-то делать и заработать деньги.

Мы потратили пять дней с утра до вечера. 22-го я был опять совершенно свободен. Это была суббота, канун празднования. Мы с Милой пошли осматривать праздничный наряд города. Оказывается, за те дни, что я просидел над оформлением, Киев развернулся в своей неповторимой красоте. Густая и яркая зелень переполняла улицы, украшенные тысячами красных, красно-голубых и красно-синих флагов, флажков, вымпелов, транспарантов. Впервые появились разноцветные флаги на растяжках проводов поперёк улиц, маленькие флажки на древках по обочинам тротуаров. И сами улицы, тротуары, дома казались сделанными специально для украшения, для праздника. Канун большого торжества чувствовался во всём.

Мы с Милой ходили по городу. Нам легко и весело было разговаривать, мы так уже давно знали друг друга, хорошо понимали, умели "параллельно мыслить". Мы умели развлекаться вдвоём, находить и создавать интересное. Я был на положении больного, Мила ещё и поэтому была ко мне очень внимательна. И никакого особого смысла не было в том, что мы гуляли вместе по городу. Мила же знала, что мы гуляем, как старые товарищи. У неё было два билета на завтрашний спортивный праздник на стадионе, она пригласила меня.

На стадионе Хрущёва был грандиозный спортивный праздник. Я заходил за Милой к ней домой. На стадионе мы сидели рядом и восхищались разными пирамидами и фигурами из людей на зелёном поле, смотрели, как бегают и прыгают. Мне кажется, она всегда понимает, что я думаю. Она была весела и внимательна.

Потом получилось так, что мы гуляли по Крещатику, густо заполненному народом. Я думал о том, что всё это совершенно не нужно, и знал, что потом долго не буду показываться у неё. Как это получается, что я сейчас иду здесь с ней под руку?

На следующий день зашёл к Толе. У него вечно узнаю дурные новости. Хотя не имею никакого основания считать дурной вестью то, что Алла выходит замуж.

Погода не выдержала длительного напряжения, начались дожди. Я ходил по сырым ночным улицам и думал о том, как смешон человек. Ведь я сам отказался от неё, от её примитивной и прозаической любви, отказался стойко и с жестокой последовательностью в действиях. Но всё равно она моя. Она обнимала меня и целовала, она делала то,что я хотел, и этим обуславливается моё право на неё, она моя, даже если я её по своему желанию оставил и не хочу видеть. А разве, если я сейчас прийду к ней, она не будет любить меня? Разве я не продолжаю ею владеть? При чём же здесь кто-то?