Генрих Ланда - Бонташ

Но, значит, я был прав. Она, очевидно, не долго огорчалась. Она нашла хорошего парня, тоже инженера-механика, и будет его любить. Забудет неспокойного чудака, из-за которого так сильно ушиблась, что могла даже искалечиться. Выходит, что всё сложилось к лучшему. Но как же всё-таки кто-то другой может к ней прикасаться? Толя рассказывал, как она, сказав ему, что скоро выходит замуж, смотрела на него выжидающе и с вызовом. Она знает, что мы с Толей часто видимся, что я скоро буду это знать.

Я хожу один по мокрым опустевшим улицам. Встречаю Герку с папой, он отправляется гулять вместе со мной. Он тоже неприкаянный. Он нигде не работает и истекает желчью в злобе на весь свет. Но у него это так беспомощно и глупо… А я перед ним изображаю оптимиста. Я говорю круглые утешительные фразы, призываю любоваться ночным городом и веду его поклониться близкой мне могиле. Это могила капитана Шолуденко, Герка не понимает, как у меня может быть здесь что-то похоронено, но это ему понимать не обязательно. Потом мы сидим на скамье у обрыва в Первомайском, пока не становится совсем поздно и холодно.

Началось лето. После встречи с Геркой мы несколько раз гуляли вместе, ходили играть в биллиард. Несколько раз ездил кататься на лодке с Милой и её бывшей соученицей Зиной Подольской, раз брали на лодку Герку. За эти несколько раз выучили наизусть Матвеевский залив и старик, стало неинтересно. Заедали мошки. У Зины были дипломный проект и Юрка Гулько, и с тем и с другим положение было неясное. Лодки скоро прекратились. Заходить к Герке было неприятно – из-за его неустроенных дел там вечно были крики, ругань, ажиотаж, скандалы. Одному, как всегда, было лучше.

Между прочим, узнал от Зины, что Сигалов получил назначение в Ленинград, на Невский завод. Она отзывалась о нём без симпатии.

Ходил по улицам и паркам, где было множество девушек в ярких джемперах, обтягивающих грудь и талию, оставляющих открытыми до самых плеч смуглые от первого загара руки. Везде были пары, беззастенчиво обнимавшиеся на садовых скамейках. Молочные шары фонарей изнутри освещали буйную зелень каштанов и клёнов, на танцплощадке играла музыка, смешивалась с шарканьем ног, шелестом листвы и негромких разговоров. Мне было тоскливо, но я научился терпеть. Дни бежали быстро и были совсем пустыми.

Самое чёткое воспоминание о том времени – я сижу вечером на скамейке в парке, на бульваре или в садике, смотрю на проходящих, на небо. Когда становится совсем поздно и безлюдно, иду домой, поднимаюсь по Прорезной, уставший от летнего воздуха; свет фонарей даёт отблеск на торцах мостовой, гулко отдаются шаги на тихой улице.

Днём я сидел в садике на Николаевской напротив дома Гинзбурга, надеясь увидеть Виту. Я её не мог не увидеть, если бы она была в Киеве. Я поехал в КПИ и из расписания у деканата узнал, что она на практике в Запорожье. Судя по расписанию, она должна была вернуться в начале июля.

Начал ходить на пляж. Знакомых было мало, в основном медики, закончившие институт на год позже.

11 июня, на именинах у Сомова, как всегда, было множество разношёрстного народу. Кажется, это был рекордный год, около сорока человек, правда, неодновремённо.

7-е июля. Мне исполняется 23 года. День очень жаркий. Я шёл по Крещатику, шёл медленно, опустив голову и собирая силы на то, что думал сейчас сделать. Свернул на Николаевскую, к дому Виты. Внутри сжался до предела. Но после того, что было, всё так перемешалось, что теперь уже хуже не будет. Будет, по крайней мере, ясно, будет свободней.

Поднялся по лестнице, прочитал табличку и позвонил нужное число раз. Открыла девочка лет восьми с красивыми тёмными глазами. Я только успел сказать ей, кого мне надо. Одна из дверей в конце коридора открылась, и вышла Вита. Она была в розовом халате, ей было неловко, она извинилась, попросила зайти в комнату и немного подождать, пока переоденется. Её мать спала на кушетке, она проснулась. Вита меня представила и вышла. Я сидел напротив мамы. Она меня спросила:

– Вы, кажется, в МТС работаете?

– Да, работал.

– Вы сейчас в отпуску?

– Нет, там я уже уволен, приехал в Киев, может быть насовсем.

Ещё несколько фраз под внимательным взглядом младшей сестрички. Потом мама вышла. Вита зашла в комнату, открыла позади меня шкаф. -"Не оглядывайтесь, пожалуйста". Я не оглядывался, смотрел перед собой на маленький письменный столик с дешёвенькой радиолой, стопкой книг, лампой и одной книгой, лежащей отдельно с вложенными внутрь очками.

Вита подошла и села возле стола, вынула очки из книги.

– Это Марк Твэн, новое издание. Взяла перечитывать – как чудесно!

– Хорошие иллюстрации. Наверное, Семёнова?

– Не знаю… Вы давно в Киеве?

– Три с половиной месяца.

– Вы уже там не работаете?

– Нет. Уволен по болезни. Я был в Киеве уже в конце марта. Скажите, вы не посылали Надсона в Буду? Мне писали, что он прибыл туда на моё имя.

– Да, это было такое карманное издание, его удобно было послать. Так вы его уже не получили?

– Нет, я только успел получить ваш лаконичный ответ на мою картинку

Она засмеялась почти беззвучно и немного напряжённо, попрежнему всё больше глядя вниз и время от времени лишь медленно встречаясь со мной глазами, которые смотрели тоже напряжённо и чуть мимо, как бы много дальше. Близорукость. Мы оба крутили в руках очки, я – свои дымчатые, а она даже брала в рот кончик дужки.

– Вы давно приехали с практики?

– Позавчера. Мы с подругой летели самолётом. Остальные ещё не вернулись. Я никогда не думала, что можно так скучать за Киевом. Ведь раньше я надолго никогда не уезжала. Такая тоска за Киевом и за домом. И вот, даже успела приехать на день рождения нашей Ани.

– О, как раз пятого?

– Нет, это сегодня.

– Значит, мы с ней именинники в один день… Ну, а как ваша практика?

– Ничего, как обычно… Завод очень большой.

– А куда вы получите назначение?

– Не знаю, сейчас ведь ничего не известно.

– А куда вы хотите?

– Трудно сказать…

– В Ленинград?

– Нет, в Ленинград не хочу.

Во время одной из пауз она включила приёмник, близко наклонившись к шкале, настроила на какую-то тихую музыку. Мы ещё говорили о запорожском заводе, об институте и работе, немного о книжках и пластинках. Я объяснил, что зашёл по дороге, и стал прощаться.

– До свидания. Приходите.

– Спасибо, буду приходить. Надо сказать, сейчас мне прийти самому в первый раз было довольно страшно.

– Но теперь ведь уже не будет так страшно?

– Конечно!

Я вышел на улицу, залитую жгучим белым солнцем. Медленно шёл к Крещатику. Наступила реакция – удивительное спокойствие и отсутствие мыслей.

Вечером пришла поздравительная телеграмма от Милы.

9-е июля. Звонил к Герке; он уехал в Ялту, в санаторий. Договорился с Сашкой, что мы все (т. е. и Ян с Лёнькой Файнштейном) встретимся у стендов с газетами около почтамта на Крещатике – на старом традиционном месте.