Анатолий Приставкин - Судный день

– Успеется, – сказала Зина и снова приникла к нему. – Ты со мной, Толик, поговори… У меня на душе кошки скребут… Уж так плохо… Так плохо…

– Потом, Зинок, – пообещал Толик. – Костик ждет. – Все он понимал, и про Зинины мучения тоже понимал, но не мог уже оставаться, бумага была при нем, и надо было теперь, пока Зина не раздумала, удобно уйти.

– Да шут мне с ним! С твоим Костиком! – закричала она. – Подождет! Или у тебя все по часам расписано… Получил с меня, торопишься получить с другого?

– Тише… Зинок, тише… – снова попытался урезонить Толик, но Зину прорвало, будто сейчас почувствовала свои права вести себя как она захочет.

– Не буду тише! – вскрикнула она и даже попыталась еще повысить голос. – Не хочу тише… Тебе понятно? Я дом отдаю! Пусть все знают!

И опять Толик полез на рожон, хотя добивать раненую женщину было совсем не с руки. Но слишком был он самоуверен, оттого-то и просчитался.

– Ты что же, – спросил впрямую, ощетинившись. – Ты что же, считаешь, что вместе с домом меня купила, что ли? Тогда я твою фитюльку могу и вернуть!

Конечно, пригрозил, взял, как выражаются, Зиночку «на понт», на испуг. Но не вышло. Не рассчитал он Зининых самотерзаний и поплатился за свои слова. Она тут же уцепилась за них, за это некстати и впопыхах произнесенное слово «фитюлька».

– Ах, фитюлька! – спросила взъярясь. – Фитюлька, значит? Верни!

– Ну, Зина… – попытался смягчить Толик, умиротворить голосом, но Зину понесло.

– А я сказала верни! Фитюльку! Слышь?

И кулачки сжала, глядя на него с ненавистью, распалилась, не унять. Все бабы таковы: уж попадет шлея под хвост, так и от недавней любви ничего не останется… И пуще к слову они цепучи, как там говорится: у мужика слух в глазах, у бабы зрение в ушах! Лучше бы помалкивать. Молчание-то всегда на любовь похоже. Что и не доскажешь, сами довоображают. Все равно никогда не поймешь, чего они, пока ты свое внушаешь, на самом деле себе представляют… Никогда! И уж чувствуя, что потерял, не вернешь, отдавать надо, хотя невозможно было отдавать, Толик медленно полез в карман, произнося с угрозой:

– Вот уж, Зиночка, чего не ожидал… – Все копался в кармане, все медлил. – Вот уж не ожидал… Ладно. Как у нас говорится: «Любовь любовью, а денежки врозь!» – И неуверенно протянул драгоценность. Теперь еще ярче понимая, какой же он лопух, что так, зазря, из-за пустой лишней минуты да глупого гонора потерял навсегда… – Жил, – произнес, – и еще проживу… Без всяких… Прощевай, подружка!

Отдал и пошел, ругая себя последними словами, но Зину тоже ругая за ее неуравновешенность, бешенство чувств, которые не смог унять. Впрочем, в этом крутом повороте совсем крошечный выигрыш был все-таки за ним. Он ее оставлял, а значит, последним наносил удар. Синячок, проиграв целое сражение!

Но чувствительной Зине и того достаточно было, чтобы вдруг опомниться.

– Толик, – позвала она со страхом, даже наперед его забежала, чтобы остановить. – Толик, подожди!

Как ни хотел казаться непреклонным, но остановился. Все-таки это был единственный шанс что-то вернуть.

– Я и правда испугалась, – созналась, заглядывая ему о лицо. – Страшно стало, что тебе я не нужна! Что дом мой тебе нужен… Но ведь я написала! Я отдам! Толик! Потом отдам! Мне только надо привыкнуть к этому… Чтобы не сразу… Ну!

– Подавись ты, Зинаида, своим домом! – произнес он негромко, но отчетливо, прямо ей в лицо. Словно выругался на прощание.

– О, господи, ну постой же… Я что-то скажу…

– Все сказано, – отрезал Толик, чувствуя, что она поддается и теперь ей нельзя давать опомниться. С ней только так, только силой, вот что он запамятовал. – Я не хотел тебя пугать! Но у меня билет на поезд… Не говорил я, жалел тебя… И зря жалел… А жалел, Зинаида, потому, что сам не верил, что уеду… Подумалось, честно, черт с ним, с билетом, останусь… Начну новую жизнь… А ты… – Тут он рванулся из ее слабых сейчас рук и пошел. Чувствовал, что взял инициативу в свои руки, потому что видел порыв Зины, видел ее испуганные глаза.

– Так дурой и останешься в своем доме! – закричал, отойдя на расстояние. – И дом твой заберут! И поделом!

Толик ушел, а Зина прижалась к стене, странное место нашли они для выяснения, сейчас она только увидела. А вдруг за стеной кто-то стоял и слушал?… Глупо, конечно, слушать: какое кому дело, подумалось ей, и она расплакалась. Она поняла, что теперь-то она одинока. Бумага ее при ней, да что же проку, если все остальное потеряно и нет возврата…

Не услышала, как мимо проходил и встал за ее спиной инвалид, тот самый, что с утречка бродил по их глухой улице. Везде-то он, где надо и где не надо. И все со своими разговорами. И тут подлез, попытался утешать.

– Плохо тебе? – спросил он. – Слышь? – и помолчал. – Слышь? Женщина? Помочь не надо? А?

Зина не ответила. Вытерла рукой слезы и пошла к своему дому. Знала, пока дойдет, лицо высохнет. А инвалид остался стоять. Он размышлял про себя про такие странности, как бабьи слезы… Увиденные тут… На фронте тоже были слезы, так там война колесом проехала… Танком прошла… Матери детишек теряли, а детишки матерей… И солдаты плакали. Вот что страшно… В прифронтовом, наскоро под деревьями устроенном госпитале, когда ногу ему резали тупой пилой да без наркозу, как чурбак какой, тоже кричал… Одно знал, что надо вытерпеть, потому что жизнь ему спасали… Гангрена грозилась подняться выше, и тогда бы кранты! А тут! Рай тыловой, если здраво посудить… «Теплышко, все победы ждут, которая будто в затылок дышит… И вдруг слезы… Несерьезно как-то! Нельзя уже плакать: отплакались…»

Последние слова инвалид произнес вслух, того не заметив. И заковылял дальше. Доктор, который его выписывал, велел побольше двигаться. А он и сам рад был движению, потому что понимал, это и есть жизнь.

Нет, совсем не так было, что Ольга выкрикнула ей свой вопрос. Сперва попросила слова, но судья Князева ей не дала. Она обратилась к прокурору и защите, не хотят ли те что-то сказать. Лишь потом кивнула Ольге: «Что у вас?»

– Я хочу спросить свидетельницу, – начала та, но при первых произнесенных словах вела себя неспокойно, слава богу, этого не заметили сразу. – Я хочу узнать: вы упоминаемому здесь Васильеву обещали дом? Почему?

– Ну как почему, – ответила Зина, оборачиваясь к ней. – Я ведь уже сказала… Я хотела… Мечтала… Я думала, что у нас будет с ним семья…

– Но он же моложе, намного моложе, – громко произнесла Ольга, вовсе не понимая, что выдает себя с головой и перед судом, и перед залом, и перед этой падшей женщиной. Даже Князева вздрогнула, столько чувства неприязни и даже ненависти было в ее голосе. – Он же подросток, а вы – пожилая женщина! Вы же старуха по сравнению с ним, неужели вы этого не видели? – Каждое слово ее будто выстрелы било прямой наводкой по стоящему на открытой местности противнику. Беззащитному причем. – Вы что же, купить его хотели этим домом? Своей дарственной бумажкой? Да?