Александр Ширванзаде - Хаос

– Состязаться с вами у меня нет ни сил, ни желания.

– Вы не скрываете отвращения ко мне.

– Мое отвращение ничего не значит для вас: вы богаты, я бедна.

– Прошу вас не говорить о богатстве и бедности…

– Как не говорить, когда вы сами только что хвастались, что вы богаты и вам все позволено? Откройте дверь!

– Я вам это.говорил?.. Неужели!.. Я ничего такого не говорил, но, может быть… кто его знает… Я так возбужден, что сам не знаю, что говорю…

– Оно и видно. Откройте же! Дома меня ждет прогоревший купец, мой паралитик-отец.

Последние слова обезоружили Микаэла.

– Я не думал, что невпопад сказанное слово может оскорбить вас, – проговорил он, как бы негодуя на себя. – Простите, я не умею подыскивать подходящие слова, это выскочило у меня… А уж если хотите знать правду, так слушайте: богатство многих портит… Думаю, теперь поверите…

– Неужели? – сказала Шушаник насмешливо. – Отчего же иных оно не портит?

– Понимаю, вы намекаете на брата. Но пока судить рано, неизвестно, что еще может быть… Он только еще начинает входить во вкус денег… А мне они уже осточертели.

Чем дальше, тем непонятнее говорил Микаэл: то вдруг впадал в ярость и повышал голос, то, неожиданно теряясь, путал слова. И Шушаник не знала, чему верить и что считать бредом. Вместе с тем девушка невольно заинтересовалась этой его противоречивостью. Неужели все, что он говорит, притворство, комедия? Что заставляло Микаэла говорить так бессвязно? Без серьезной причины испорченный человек не может дойти до такого возбуждения. Что бы это значило? Оскорбленное самолюбие, любовь, страсть, ненависть или раскаяние? Как будто все свилось в один клубок. Даже выражение лица Микаэла стало каким-то непонятным: то безобразным, отталкивающим, то привлекательным. А шрам на лбу – это неизгладимое клеймо позора, – казалось, не производил уже отвратительного впечатления.

Что с ним? Человек, исходивший яростью, вдруг стал неузнаваем. Обессиленный, разбитый, опустился он на стул, блуждающим взором взглянул на Шушаник, положил голову на стол и зарыдал. Да, он рыдал, как ребенок. Это уже не комедия, можно ли так притворяться. Но слезы и Микаэл Алимян – какой контраст!

Облокотившись на спинку стула, Шушаник удивленно смотрела. И то, что она видела, казалось ей сном, до того все это было неестественно.

Микаэл вскочил, вытер слезы и открыл дверь со словами:

– Идите, отныне я вас оставляю в покое, идите… Но забудьте мои слова… На меня нашла дурь, это от бессонницы, я болен…

И, снова подойдя к столу, он опустился на стул.

– Боже мой, сегодня вы положительно больны, – встретила Антонина Ивановна Шушаник, выходя из экипажа. – Идемте к вам, я хочу познакомиться с вашими родными. Дайте вашу руку.

– Не касайтесь моей руки, она недостойна вас, – проговорила девушка, судорожно вырывая руку.

Антонина Ивановна удивленно посмотрела на Шушаник и, закусив губу, озадаченно покачала головой.

Она совершенно превратно истолковала душевное состояние девушки. – превратно и оскорбительно.

Прошло две-три недели. Жизнь в городе текла по-прежнему. Марта Марутханян почти ежедневно навещала мать и настраивала ее против невестки. Нелады Воскехат с Антониной Ивановной еще более участились. Причин было немало, но постоянным поводом являлись дети. Мать старалась держать их подальше от мужниной родни, а бабушка стремилась завладеть ими. На этой почве происходили нескончаемые семейные бури, против которых Смбат чувствовал себя бессильным. Он укорял то мать, то жену, и обе стороны ревниво отстаивали свои права.

– Она всех нас ненавидит, свысока, заносчиво держится с нами, – жаловалась вдова, – визитов не делает, детей прячет, ни к кому не пускает.. Придут ко мне родственницы – она к ним не выйдет, стакана чаю не предложит. Родня смеется надо мною. Не стало житья, сынок, ни мне, ни тебе, – порви ты с нею!

Антонина Ивановна рассуждала иначе – никого она не презирает, никем не пренебрегает, готова жить в мире со всеми, только пусть от нее не требуют невозможного. У нее есть свои взгляды, вкусы, самолюбие. Не может же она часами просиживать с той или иной невежественной родственницей Алимянов, слушать их сплетни и сплетничать. Она не умеет с ними обращаться и до сих пор еще не знает, о чем ей с этими женщинами разговаривать. Ей не хочется с ними откровенничать, а они норовят залезть ей в душу, хотят знать, когда она ложится, когда встает, о чем думает, кого любит, кого презирает. От нее требуют присутствия на скучнейших пышных семейных вечеринках и обедах, хотят, чтобы она одевалась, как другие, любила те же кушанья, которые любит алимяновская родня, бранила их врагов, потакала друзьям и даже играла с ними в карты…

– Переделать себя я не могу, если бы даже желала. Между мною и этими женщинами лежит пропасть, которую я не могу и не хочу заполнять лицемерием. Не может ее заполнить и ваша мать. Зачем же тогда обманывать друг друга?..

Смбат убегал из дому, чтобы избавиться от ее бесконечных жалоб. Утром он спускался в контору, делал необходимые распоряжения и исчезал. Ни с кем не делился он своими горестями, считая это недостойным. Да и кто поймет муку чужой души со всеми ее оттенками? Разве тот, кто находится в таком же положении. Но подобного ему несчастливца не найдется во всем городе. Вообще их немало, но здесь он один. Так пусть же он один и остается со своими горестями.

Аршак расстался с надеждой найти Зину и при содействии Алексея Ивановича обрел Эльмиру. Это была кокотка, прошедшая столичную школу прожигания жизни, красавица-авантюристка, искавшая теперь счастья в «золотом городе». Коротая ночи с новой любовницей, Аршак днем бродил по ресторанам в поисках еще неизведанных развлечений. Алексей Иванович был неистощим: день ото дня он открывал своему питомцу все новые и новые светские тайны, знакомя его с самыми утонченными и волнующими удовольствиями, рассчитанными на «любителей жизни». Теперь у юноши не было недостатка в деньгах. Смбат щедро снабжал его ими, отчасти под влиянием материнских слез и молений, отчасти для того, чтобы отвязаться.

Исаак Марутханян перестал посещать Алимянов: ведь Микаэл так бесстыдно выставил его. Отныне он не намерен поддерживать с этим домом никаких связей, но погоди же, «наглый мальчишка», Марутханян покажет тебе когда-нибудь когти!

Каждый вечер у себя в кабинете он делал на счетах какие-то выкладки, доставал из железного сундука бумаги, сличал подписи, перечитывал, ухмылялся, потом бережно складывал и прятал их, повторяя:

– Глупый мальчишка!..

Временами он осведомлялся у жены о семейных делах Алимянов (о торговых он знал больше, чем сами Алимяны), интересовался, в каких отношениях между собой братья, и особенно допытывался: что с Микаэлом, почему он не ездит в город? Неужели так сильно втянулся в промысловые дела?