Илья Эренбург - Падение Парижа

А в мастерской было тихо. Обнявшись, молчали Мишо и Дениз. Потом, высвободившись, Дениз сказала:

– Ты не знаешь, что стало с Парижем!.. Вчера я видела, как немец ударил рабочего револьвером по голове… Тот свалился, а немец даже не обернулся… Жемье обвинили в том, что он слушает лондонское радио. Его пытали два дня. Немецкий офицер сказал Мари: «У вашего папы пиджак в крови. Принесите новый». Она принесла, офицер взял пиджак, унес, а вернувшись, говорит: «Вы еще здесь? Чего вы ждете? Ваш отец уже в английском раю». Мишо, это – люди?..

– Нет! Фашисты. Я тоже видел… Ребенка… Нет, не буду рассказывать… Но счастье будет, Дениз, большое счастье! Неужели не веришь? Ты пойми: мы победим. Это совсем просто, как то, что день после ночи или весна после зимы. Иначе и не может быть. Иначе не бывает. Какие у нас чудесные люди! Душу отдать готовы. А кто у них? Грабители. Или выродки. Обязательно победим! И тогда будет счастье. Как о нем стосковались люди! О большом и простом счастье. О самом простом: жить, дышать, не бояться шагов, не слушать сирен, нянчить детей, любить, вот как мы с тобой… Будет счастье…

Она ответила торжественно, как аминь:

– Будет.

– В то жаркое утро Андре долго отсиживался у себя на вышке: он боялся города. Вчера он узнал, что Лорье избили: кричали «жид», сорвали с мертвого глаза черную повязку.

Андре в ярости бегал по мастерской: зачем был тот холм, та дружба? Его оставили, а Лорье куда-то увезли. Одним глазом он смотрит на этот страшный город. Город-предатель…

Зачем Андре вышел из своего убежища, зачем шагает по ненавистным улицам?

И снова красота любимого города, вопреки всему, овладела им. Париж опозоренный был все еще прекрасен. Сжимались кулаки, а глаза невольно любовались. Дымчатые дома, острова Сен-Луи, таинственная, как Лета, вода Сены, бледное, едва намеченное небо – все это соблазняло и успокаивало: мы видели и не то, мы были, мы будем, мы – это Лютеция, корабль, Париж.

Он пошел к Шатле. Дивился – все еще не мог привыкнуть к тишине. Исчезли автомобили; люди не смеялись, разговаривали вполголоса. А под аркадами улицы Риволи раздавался сухой, четкий стук: немецкие солдаты шли в магазины или в рестораны, как на параде отбивая шаг. Женщины были бледнее прежнего, то ли они перестали румяниться, то ли захирели. Все хотели выглядеть серее, ничтожней, неприметней. Андре подумал: «Как насекомые…» Тело без души, архитектура, кости Парижа, не Париж, другой и чужой город.

И вдруг он вздрогнул от рева труб. Он не заметил, как дошел до площади Опера. На широких ступенях театра сидели немецкие музыканты, серо-зеленые, они дули в трубы. Было в немецком марше нечто оскорбительно убогое, родственное топоту под аркадами: жизнь отбивала такт солдатским сапогом. Вокруг на террасах кафе нежились немецкие офицеры, окруженные пестрыми девушками. А небо было все тем же – высокое небо Парижа.

Андре прислонился к стене. Ему казалось, что он напряженно старается понять происходящее. На самом деле он не мог думать; на него снова нашло оцепенение. Несвязно мелькали отдельные картины: монокль в глазу офицера, фонтан-нимфа с иссякшим кувшином, высокая трава на дорожках Тюльери, и холм, тот холм…

Его вывела из себя девочка: продавала вечернюю газету. Он брезгливо отмахнулся. Она шепнула, как заговорщик:

– Я знаю… У меня сестренка…

Он дал ей монету и случайно увидел на листе дату; не выдержал – улыбнулся: четырнадцатое июля… Может быть, поэтому немцы дули в трубы… И никто не помнит, что сегодня – праздник. Стоят в очереди за молоком. Пугливо прячутся в подворотнях.

Париж взял Бастилию…

Он увидел ночь, карусель с голубым слоном, каштан, фонарики. Где теперь Жаннет?.. Неужели и она бродит по этому проклятому городу, не узнает знакомые дома, вместо друзей встречает серо-зеленых?.. Или уехала, спаслась?.. Но куда можно уехать от такого горя, где спастись?.. «Обманутой дано мне умереть…» Тогда это были слова рекламы. Никто не хотел понять, что ночью кричит одинокая женщина, что с ней кричит Франция, мертвая, в дорожной пыли, в крови…

Он говорил это себе, уже взобравшись в свою мастерскую, стоя у окна. Улица Шерш Миди… По ней идут немецкие солдаты. Жозефина сегодня сказала: «Открою ресторан – нужно жить…» Она поглядела на Андре униженно, как будто он ее оскорбил своим молчанием. Да, она будет варить рагу для немцев. Сапожник будет им набивать подметки. Цветочница умрет. Придет другая и протянет букетик тому, с моноклем. Улица как Париж; никому не дано выйти из этого круга; нет, выход есть: можно повеситься на этом крюке.

И Андре больше не мог отвести глаз от черного значка на серой стене.

Он застеснялся, услышав, что стучат в дверь: как будто его накрыли на чем-то недозволенном, и, только подойдя к двери, подумал: «Кто это может быть? Если они…» И не додумал.

В мастерскую вошел немец. Увидев серо-зеленую шинель, Андре улыбнулся:

– В общем, так лучше… Можете меня вести – вещей с собой не возьму…

– Вы меня не узнали? Я жил у госпожи Коад. Мне очень нравились ваши пейзажи. Мы с вами познакомились в кафе «Курящая собака»…

Немец, хотел обязательно поздороваться, но Андре не подал руки.

– Помню. Вы занимались рыбами. Это называется… забыл слово.

– Ихтиолог.

– Да, кажется, так. И вы мне сказали, что Париж будет уничтожен. Наверно, вы занимались у нас не рыбами, а шпионажем. Знали все тайны берлинского двора. Ну что, вы довольны? Париж вы, правда, не уничтожили. Нужно вам где-нибудь стоять, вот и выбрали город. (Андре подошел вплотную к немцу.) Вы думаете, что вы взяли Париж? Глупости, сударь, больная фантазия! Париж ушел. Вы скажете – возвращаются? Не отрицаю. Жозефина ресторан открыла. Возвращаются люди, а не Париж. Париж не вернется. Его сейчас нет. Нигде. И довольно разговоров! Ведите меня…

– Куда?

– Не знаю. Вам видней. В комендатуру, к стенке, в яму, черт вас побери!..

Немец молчал. Андре продолжал ругаться. Наконец немец сказал:

– Почему вы меня обижаете?

– Вас нельзя обидеть. У вас танки – раз, бомбардировщики – два, пулеметы – три, автоматы – четыре и ваша тупая голова – пять. А что у меня? Вот этот крюк… Ведите меня, или я вас задушу.

– Мне некуда вас вести. Я даже не знаю, зачем я к вам пришел… Очевидно, вспомнил – и потянуло. Сегодня лейтенант мне сказал, что я плохой немец. Странно. Может быть, завтра меня расстреляют…

– Вот как… – В голосе Андре не было ни удивления, ни сочувствия. Он, раздосадованный, пожал плечами: он ждал смерть, а вместо нее оказался ихтиолог с переживаниями. – Что же вам не нравится? Харчи? Или боитесь, что вас скушают рыбки в Ла-Манше?

– Не умею объяснить. Что мне не нравится? Мои соотечественники в Париже. Мне не нравится, что я у вас… вот в этой шинели…