Корреа Эстрада - Дом с золотыми ставнями

Марисели не была словоохотлива. Да, был тайто при ее покойном брате, царство небесное мальчику. Потом стал плотником. Отлынивал от работы, не раз сбегал. Да, ему за это попадало, отец любил порядок. Несколько лет назад мать – мир ее праху – отдала его на корабль. Да, пыталась вытребовать его обратно. Зачем? В хозяйстве нужен был плотник, старик Анастасио еле ноги таскает, а другого нет до сих пор. Родня, или подружка, – словом, к кому захотелось бы прийти? Древняя старуха бабка, больше никого. Нет, никто не замечал. Видно, не очень-то ему нужна старуха. Нет, никуда не ходит – очень уж стара. Что за человек он был?

Капитан, простите, но какое дело сеньорите до того, что любил и чего не любил сбежавший раб?

Раздражение в голосе ниньи нарастало, и капитан его почувствовал. Что делать? Он был вынужден откланяться, что и сделал весьма сухо. Так сухо, что хозяйке, как бы извиняясь за нелюбезность, пришлось проговорить наконец:

– Прошу меня простить великодушно: я так устала от этих разговоров про Каники.

Меня мучают ими несколько месяцев подряд, словно я в чем-то виновата сама.

Она, должно быть, покраснела при этих словах. Сам Каники ее уже не слушал, прихватив по дороге какую-то метлу, выскочил в боковую калитку и, зайдя справа от дома со стороны кухни, делая вид, что занят работой, поглядывал на коляску, запряженную парой гнедых с дремлющем на облучке кучером. Он внимательно рассмотрел визитера, искусно мелькая из-за угла и взглядывая искоса. Даже Марисели, провожая гостя, не заметила ничего. Он проследил за тем, как коляска отъехала, и после этого поднялся в спальню, где обнаружил нинью в слезах, на коленях перед распятием. Девушка с изумлением смотрела, как он, стянув рубаху через голову и ногами сковырнув альпарагаты, снова растянулся на кровати.

– Как, ты не ушел? – прошептала она.

– Зачем? – спросил он, нащупывая на коробке сигару. – Сеньор приехал и уехал; он сюда больше не явится. Иди ко мне и отдохни, ты ведь сегодня не выспалась.

Нинья закончила все же благодарственную молитву со множеством поклонов. Но потом они долго разговаривали, и Марисели начала с того, что показала другу одну газету. Каники принес ее нам, изрядно подпорченную дождем. Бумага намокла, но не расползлась, и отчетливо видна была сумма награды – баснословная сумма под тремя рисунками мужских лиц (впрочем, сходство было довольно отдаленное).

Женского лица не было. Да, видно, сеньор Суарес меня не забыл.

Потом Каники, распаковывая мешок, с самого дна достал какой-то разрогаченный сверток и снял тряпку.

– Актанго! – ахнул Идах. – Где ты его взял?

– Арбалет! Это игрушка покойного Лоренсито. Ничего себе игрушка, мне понравилась. Я нарочно за ней ходил в Тринидад. А вот, – он развернул другую тряпку, пропитанную маслом, – натяжные рычаги и спуски. Это делал наш кузнец Николас по чертежам одной толстой книги, книгу я тоже нашел в комнате покойного.

Остальное я выстругаю сам. Мои руки – не то что ваши крюки, с деревом я умею обращаться.

Мы с удовольствием опробовали оружие. Даже игрушка била неожиданно сильно, стрела отскакивала от тетивы с такой быстротой, что глазом было не уследить за этим движением; и наконечник так глубоко вошел в дерево мишени, что погнулся, когда его вытащили.

Мы изготовили и тщательно отделали четыре арбалета. Это оружие славно послужило нам; оно до сих пор хранится в укромном месте рядом с двуствольным кремневым пистолетом "Лепаж". Пусть смеются над ними нынешние кольты и винчестеры, как смеется над стариками молодежь. Для своего места и своего времени оружие было грозным.

Каники все же качал головой:

– Хорошая вещь, спору нет. Но ружье все равно надо брать с собой, хоть одно. И ты не бросай пистолет, бери его, когда пойдем прогуляться.

Прогуляться он собрался в сторону Тринидада, взяв с собой одного Идаха. Он уже знал, куда идет.

– Надо снова пошарить в конюшне у Чучо Рото. Слишком много своих грехов норовит свалить на меня.

– А почему не сразу к альгвасилу? – спросила я. – Заодно заработал ба десять песо.

– Слишком много стирки будет его жене, если я сам к нему загляну. Одних испорченных штанов хватит. Без нас найдутся те, кто притащит к альгвасилу конокрада.

Как и в прошлый визит к Чучо, завернули сначала на улицу Ангелов, пешком, чтобы не быть заметными. Дело было не только в том, что куманек соскучился по Марисели, хотя, конечно, он по ней скучал. Первое, что он попросил наутро, – газеты, где выискал все объявления о пропаже лошадей. Несколько оказалось совсем свежих, и Филомено довольно усмехался, запоминая место жительства и имена обокраденных владельцев. Потом попросил бумагу, перо, чернил и крепкой суровой нитки. Написал несколько записок и перевязал накрепко нитками.

Оставалось ждать ночи и идти делать дело. Но до ночи было еще далеко.

Нет, я совсем не удивилась тому, что Марисели захотела увидать Идаха, – как только узнала, что Филомено пришел не один, тут же отправилась посмотреть на его товарища. Я хорошо понимала ее любопытство, которое заставило преодолеть страх и все вбитые в голову с детства представления о приличиях. Но снявши голову, по волосам не плачут; ее слишком уж занимал Филомено и все, что с ним было связано – с превращением из себе на уме губошлепа и озорника в яростного, дерзкого и упорного бойца. Другое дело, что от Идаха она мало что смогла добиться – он неважно говорил по-испански и не очень был склонен пускаться в разговоры, дичился, смущался и не всегда понимал, что хочет от него узнать эта странная белая женщина. Она спрашивала его о значении татуировки, трогала обрубки ушей, взяла в руки и осмотрела длинный лук и стрелы. Думаю, что если она и не очень поняла его путаный ленгвахе, то вполне поняла и почувствовала исходящую от него внутреннюю, первобытную силу и человеческое достоинство, то, что не дает человеку быть рабом в любом случае в жизни.

Она захотела узнать о семье, оставленной в Африке. Дядя рассказывать не стал – растравливать душу зря не хотелось. Каники, посмеиваясь, сообщил, – у этого парня есть невеста, вот так и так, нинья не изумилась, сказала только: "Я приготовлю ей подарок!" Едва стемнело, покинули дом и отправились обходить обокраденные ранчо и финки.

Сколько миль они одолели в ту ночь, знает лишь хозяин дорог, – чтобы в пяти или шести местах на видном месте оставить вбитую в дверь или деревянную стенку стрелу с привязанной к ней бумажкой. Во всех бумажках было написано одно и то же:

"Твою лошадь украл Чучо Рото. Поищи в его конюшне".

В окошко Ма Ирене успели прошмыгнуть, когда небо уже серело.

– Дело сделано, – сказал Каники. – Если сегодня хоть одна лошадь в конюшне Чучо будет краденой, ему несдобровать. Но готов биться об заклад, что их окажется больше.