Владимир Войнович - Два товарища (сборник)

– Валера, прости меня, – причитал он, и слезы падали мне на рубашку. – Валера, я сволочь, я гад. Ты слышишь? Гад я, самый последний.

До моего сознания смутно дошла ночная сцена, но воспоминание не вызвало во мне никаких чувств, никаких мыслей. Боли не было. Были только холод, ошущение тяжести.

– Слезь с меня, – сказал я Толику. – Слезь с меня, пожалуйста, мне тяжело.

Мне казалось, что, как только он слезет, оболочка моя еще больше раздуется и я полечу легко и свободно к теплому солнцу, которое скоро взойдет.

– Валера, я – гад! – выкрикнул Толик. – Ты слышишь, я – гад! Ты понял меня?

– Понял, – сказал я, – только, пожалуйста, слезь.

Всхлипывая и размазывая рукавом слезы, Толик сполз и поднялся на ноги.

Ощущение тяжести не прошло, не было сил подняться. Тогда я перевернулся спиной вверх, подтянул колени к животу, встал сначала на четвереньки и только после этого смог подняться во весь рост.

Было по-прежнему сыро и холодно. Колени дрожали, расползаясь в разные стороны, не было никаких сил справиться с ними.

Небо заметно бледнело. На его посветлевшем фоне резко чернели четкие контуры Дворца бракосочетания в стиле Корбюзье с шестигранными колоннами, стоявшими как бы отдельно.

Я повернулся и, медленно передвигая ноги, пошел в сторону города с разновысокими коробками домов, в которых не горело еще ни одно окно, потому что было пока слишком рано.

Толик плелся позади меня, шагах в двух.

Мама с бабушкой, увидев меня, пришли в неописуемый ужас. Я посмотрел в зеркало и сам себя не узнал. Я испугался, что теперь не пройду комиссию. Впрочем, до комиссии все прошло. Остался только небольшой синяк возле левого глаза.

И вот наступил последний день. Я проснулся, когда на улице было еще темно. Но мама и бабушка уже поднялись. Узкая полоска света лежала под дверью. Там, за дверью, шла тихая суматоха, шаркали ноги и слышались приглушенные голоса. Я прислушался. Paзговор шел о моей старой куртке, которую бабушка недавно перешивала. Мама ругала бабушку:

– Ты стала совсем ребенком. Ничего нельзя поручить. Я тебя просила положить куртку в шкаф для белья.

– Именно туда я ее и положила, – сказала бабушка, – это я хорошо помню.

– Тогда где же она?

– Я же тебе говорю: положила в шкаф. И даже пересыпала нафталином.

– Если бы ты положила в шкаф, она бы лежала в шкафу.

Я встал и вышел в соседнюю комнату.

– Что вы ругаетесь? – сказал я.

Бабушка и мама стояли посреди комнаты, а между ними на стуле лежал чемодан с откинутой крышкой.

– Я отдал куртку Толику протирать мотороллер.

– Как отдал? – возмутилась бабушка.

– Очень просто. Все равно носить ее я бы не стал.

– Зачем же я ее тогда перешивала? – грозно спросила бабушка.

– Этого я не знаю, – сказал я. – Я не просил.

– Ну вот, пожалуйста, – сказала бабушка, обращаясь к маме, – плоды твоего воспитания. Полнейшая бесхозяйственность.

– Ну, отдал так отдал, – сказала мама примирительно. – Не будем ругаться в последний день. Только я думала, что в армии она тебе еще пригодится. Там ведь не очень тепло одевают.

– Там бы ее у меня все равно отобрали, – сказал я и пошел в ванную.

Я посмотрел на себя в зеркало. Вид у меня был вполне нормальный. Только под левым глазом остался синяк, совсем небольшой, не больше обыкновенной сливы. А в то утро все лицо было – сплошной синяк.

Мать хотела, чтобы я снял побои и подал в суд на Грека, но я не стал, не хотелось впутывать Толика, который тоже приложил к этому делу руку, если в данном случае можно так выразиться.

Матери про Толика я ничего не сказал. Зачем?

Я долго стоял под душем, и теплые струи воды обтекали меня. Мне было приятно и грустно и вдруг захотелось остаться дома и никуда не ехать. И я подумал, что, может быть, мне не раз еще захочется жить вот так, ругаясь с мамой и бабушкой, но этого уже никогда не будет, и если меня будут ругать, то не мама, не бабушка, а другие, чужие люди, которым моя судьба, может быть, безразлична.

Когда я вышел из ванной, в комнате царили мир и согласие. Мама перед зеркалом красила губы, а бабушка гладила на столе свою юбку. Чемодан был уже закрыт, а возле него на полу стояла старая хозяйственная сумка.

Она была доверху набита чем-то съедобным, сверху из нее торчала куриная нога.

– Это что такое? – спросил я.

– Это курица, – сказала мама.

– Нет, я спрашиваю вообще, что это за сумка?

– Это мы с мамой, – обернулась бабушка, – приготовили тебе еду на дорогу.

– И вы думаете, что я в нашу Советскую Армию поеду с этой хозяйственной сумкой? Чудаки. Да надо мной вот эти куры, которых вы сюда положили, смеяться будут.

– А что же делать, если в чемодан ничего не влезает? – сказала мать.

– В такой большой чемодан ничего не влезло? А что вы туда положили?

– Самое необходимое. – Бабушка вызывающе поджала губы.

– Сейчас я проверю, – сказал я и открыл чемодан.

Ну и, конечно, я там нашел много интересных вещей. Сверху лежало что-то зеленое. Я взял это двумя пальцами и поднял в вытянутой руке.

– Что это? – спросил я брезгливо.

– Разве ты не видишь? Моя кофта, – невозмутимо ответила бабушка.

– Ты думаешь, я ее буду носить? – спросил я с любопытством.

– А зачем же ты выбросил свою куртку?

– Я не выбросил, а отдал Толику, – сказал я, – но это уже другой вопрос. А я жду ответа на первый. Неужели ты думаешь, что я эту штуку буду носить?

– Ну, а если будет холодно? – вмешалась мама.

– Дорогая мамочка, – сказал я, – неужели ты думаешь, что, если будет семьдесят иди даже девяносто градусов мороза и птицы будут замерзать на лету, я надену бабушкину кофту?

Я продолжал ревизию дальше. Кофта в одиночестве лежала недолго. Скоро над ней вырос небольшой могильный холмик из разных бесценных вещей. Здесь были шарф, лишнее полотенце, две пары теплого белья, которое я и раньше никогда не носил, и еще маленькая шкатулка с домашней аптечкой – средства от головной боли, от насморка, от прочих болезней.

Бабушка и мама молча наблюдали за производимыми мною разрушениями. Я посмотрел на них и жестоко сказал:

– Вот так все и будет. Вместо всего этого можно положить часть продуктов, но тоже особенно не злоупотреблять, я проверю.

Я ушел к себе в комнату и стал одеваться. Потом мы втроем позавтракали, и мама ради такого торжественного случая выставила бутылку портвейна. Она налила мне целый стакан, а бабушке и себе по половинке. Я выпил весь стакан сразу и стал есть, а мама с бабушкой только выпили, а есть не стали и смотрели на меня такими печальными глазами, что мне стало не по себе, я тоже не доел свой завтрак, половину оставил в тарелке.

Потом я встал из-за стола и хотел пойти в уборную покурить, но мама поняла меня и сказала: