Ольга Новикова - Мужское-женское, или Третий роман

Уже в середине гневной жалобы, а именно на бесстыдном «отдаться вдохновляюще», Костя не устоял на месте (дверной косяк как будто сам отказался его поддерживать) и от ужаса, от срама заметался по комнате, натыкаясь на все острые и тупые углы и не чувствуя ударов. Все так и было… Все – чистая правда… И ничего уже не исправить? Нет, нет… Что-то же он делал… На звание альтруиста он никогда и не посягал, но какая-то самоотверженность с его стороны тоже случалась, и, положа руку на сердце, была она выше среднестатистического мужского уровня. Где-то внутри незнакомо кольнуло, и он опустился в кресло. Конечно, она преувеличивает… Спорить сейчас – лишь поднимать муть несправедливости со дна ее души. Опасно, когда человека начинает желчью рвать. Она же сама советовала в такие минуты никакой объективностью не тыкать в глаза, а просто утешить, отвлечь.

Но и Клава спохватилась, очнулась, как только вскинула голову, сбрасывая с глаз мешающую видеть прядь волос: муж с чужим побелевшим лицом не смотрел на нее… Бессловесная мужская истерика… Стало непривычно жутко… Вскочив с постели, бросилась к своей жертве, прижала его голову к своей груди, облепленной мокрой уже и от слез рубашкой, и зачастила, заговаривая его боль:

– Сердце давит? Ну скажи что-нибудь… Не молчи… Господи, что на меня нашло? – (И вправду забыла, что.) – Прости идиотку!

Костя как будто враз и онемел, и оглох… Но не парализовало же его?

Нет. Послушно держась за Клавину руку, он поплелся за ней на кухню. Запнулся о выбоину в паркетной доске (нужно еще раз попробовать «моментом» приклеить), но добрался до углового диванчика и сел на свое обычное место за завт-

раком-обедом-ужином. Молча следил, как из иконостаса разных чаев, освящающих кухню с висячего шкафчика, Клава выбрала зеленый жестяной куб «айриш ти», который, как матрешку, он тут же мысленно вставил в знаменитый «Фортнум энд Мейсон», декор многих английских романов; потом в Пиккадилли, вот уже два века держащей в себе этот магазин-музей, потом в Лондон, в Англию… Полгода назад им вдвоем (он думал – обоим одинаково) было там хорошо, покойно…

Вывести из ступора может многое, сейчас соломинкой стал заваренный как надо чай, знакомый вкус из прошлого.

– Почему именно сейчас? – смотря Клаве прямо в глаза, спросил он.

Ждет… Чего? Правды или успокоения?.. Обмануть его нетрудно, он сам обманываться рад… Услужливая память мгновенно выхватила подставной предлог, и Клава раздвоилась – будто кто-то другой сосредоточенно вспоминал, как с подругой (откуда взялась? нет у нее подруг…) после служебной пирушки заехали в Музей кино, на «Газовый свет» с Ингрид Бергман.

– Казалось, это я… – Клава снова стала сама собой, двойник исчез, – я облучена семейным рабством, это мне внушили, что жизнь – замкнутая камера без выхода, и помочь некому. Реальный ночной кошмар, которому никак нельзя подчиняться… Крушить все подряд, только не молчать… Вот я и выговорилась…

Те, кто выжил в ленинградскую блокаду, уже после, сильно после, вспоминали, что на то кромешное, нечеловеческое время куда-то делись их привычные, человеческие болячки – язвы там всякие, ревматизмы, нефриты и прочие загрязнители счастливого жизненного фона. Как говорят французы, сomparison n`est pas raison (сравнение – не доказательство), но уж очень похоже исчезла, забылась вчерашняя смертельная, казалось, угроза семейной жизни, когда на них навалился настоящий, неопознаваемый враг – Дунина внезапная болезнь.

В первый послепраздничный день на Клавином дубовом служебном столе часа в три тренькнул телефон.

– Мамочкин, я тут в универ не пошла, врача вызвала. 38,7. Чего бы мне принять пока?..

Уговаривая себя – обыкновенная простуда, не бойся! не бойся! – Клава доерзала на своем стуле до конца рабочего дня, до без четверти шесть (ноги не шли к Макару в кабинет, чтоб раньше отпроситься). Потом, несчастная, она часов не наблюдала.

Захлебывающийся Дунин кашель заставил ночью схватиться за соломинку «скорой помощи», приехавшей так нескоро, да еще и с упреками.

– Совести у вас, мамаша, нет. Типичный грипп, а вы в такую рань, – (рань? темно же еще…), – людей поднимаете (ночью врачи спят, хоть и на дежурстве, люди ведь, не машины…), – отчитывала Клаву сухопарая молодая врачиха, которую изрядно старила хроническая недоброта. – И не стремно вам так бесплатную медицину эксплуатировать!

На это интонационно-курсивное выделение отреагировал Костя, чей страх за дочь питался еще и ощущением полной собственной бесполезности. Он метнулся за кошельком – в кабинет, к столу, к портфелю, к своему плащу, нашел Клавин в ее сумке – и первая купюра (сколько дал, не осознал) упала в оттопыренный карман медицинского халата. С этого момента и начался обильный деньгопад – каждой бумажкой, как свечой в церкви, они оба уговаривали судьбу сжалиться над их дитем, и облетел бы весь стратегический запас (возникший после Костиных заграничных лекций только благодаря его полному, тотальному самоограничению), если б в конце концов до них обоих не дошло, что ни купить выздоровление, ни откупиться от рока нельзя.

Но пока был оплачен укол анальгина, сбивший с толку еще на несколько часов.

– Надо бы на рентген, – пробормотала участковая себе под нос, пряча стетоскоп в поношенный, потерявший свой родной цвет ридикюль. – Машина у вас есть? Самой-то ей не дойти…

– Машины своей нет, но мы привезем, – хором прошептали Клава и Костя.

И эта их бестолковая готовность хоть на себе тащить больную дочь, хоть куда тащить, пробила брешь в ороговевшей почти душе старой докторши – а как иначе десятилетиями приходить в дом к беде, к горю, к убожеству и бедности; да чем угодно будешь защищаться, даже и предосудительным хладнокровием (бойся равнодушных!). Не в строительном материале дело: говорят, якуты сооружали оборонительные стены из заледеневших блоков навоза – доску пуля пробивала, а в них застревала. Но для настоящего лечения-прозрения, как и для настоящего искусства, одного профессионализма, хоть и самого изощренного, мало. Без иррационального соучастия он немногого стоит.

– Не нравится мне верхушка левого легкого. Сегодня поздно, а завтра с утра на снимок и ко мне. – Порядок требуемых действий продиктовала пробившаяся человечность – обычно врачи ограничиваются закодированными обрывками, которые не расшифровать без специального медицинского образования или без многолетнего пациентского опыта.

Но и второй день был потерян, а счет шел, как потом выяснилось, на часы.

Пока к голенькой, задыхающейся от кашля Дуне прижимали холодный рентгеновский экран – «руки на пояс, локти вперед, повернись левым боком», – к Косте, который маялся перед кабинетом, подсела бледная, тепло и неряшливо, бедно-неряшливо одетая девица.