Геннадий Прашкевич - Человек Чубайса

Мне ребенок нужен, затосковала Нюрка. Время уходит.

От Андрея?

От бандоса!

С кем ребенку расти?

А это я решу, подумала она. И ребенка хочу от Андрея, от этой скотины, не подающей никаких вестей.

Рожу ребенка и напишу небо.

Напишу огромное безысходное небо, в котором пусто.

И зачем они лезут в небо? – подумала она, глядя в окно. Что их привлекает в пустынном небе? Отсутствие толпы? Что делать в небе бандосу Семину и Большому человеку? Зачем карабкаются в небо Филин и рыжий гость? Что влечет туда стильного художника и омерзительного негодяя?

Рожу ребенка.

А Петр Анатольевич?

А там посмотрим, там решим.

Приняв решение, даже вот так, спонтанно, она, как всегда, почувствовала прилив сил. Мысль о будущем ребенке тревожила и радовала. И еще мелькнувшая в голове мысль – написать небо…

Нет, зачем небо?

Лучше его дно.

Мы ведь обитаем на дне неба, на самом дне.

Мы всю жизнь в илистой грязи, в вязком иле, в темных течениях.

Ворочаемся в грязи, вслепую ворочаемся, иногда натыкаясь на загаженное основание грязной ослизлой лестницы. Самые сообразительные понимают, что лестница ведет вверх. Самые сообразительные понимают, что наверху, наверное, пустынно, но все равно лучше, просторнее, свежее, чем на дне. И начинают карабкаться по ослизлым ступеням. Плесень сверху и снизу, гниль растворена в мутном воздухе, но они лезут и лезут, неважно, гонят их вверх ум или интуиция.

Они сумасшедшие.

Их не стащить с лестницы.

Нюрка повернулась и будто впервые увидела невинные реснички рыжего гостя и оттопыренные, но вовсе не глупые уши Петра Анатольевича, его мохнатые, почти не тронутые сединой брови. А еще (мысленно) увидела темные брови этой скотины Андрея Семина…

Хватит! – окончательно решила она.

В конце концов, мужчины уходят, с этим ничего не поделаешь, а ребенок навсегда останется с нею. Хотя бы на то время, пока растет. Это, в общем, не мало. Мой ребенок, решила она, получит все, чего не получили в детстве Андрей Семин и Петр Анатольевич. Он получит все то, чего у меня самой не было в детстве. Ее ребенок не станет бандосом ни при каком режиме, ему не придется воровать у собственного государства. А если повезет, он самому искусству вернет наивность.

Что-то ведь такое было?

Даже она сама застала что-то такое.

Было время, когда на художественную выставку шли не бананы жрать.

Она развеселилась.

– Петр Анатольевич, – весело обернулась она. – Хотите, расскажу одну историю? Она случилась со мной в детстве. Да оставьте, наконец, в покое дела!

– Это правильно, – засмеялся рыжий гость.

Приветливо засмеялся и Петр Анатольевич.

Так смеются только на лестнице, почему-то похолодев, подумала Нюрка. Так смеются, когда самые скользкие ступеньки остались уже внизу, когда дно неба уже покрыто мутными течениями.

Впрочем, ей было все равно.

Она вдруг решила рассказать им о том, как играла в детстве и как подружки заставляли ее быть «отцом». Почему-то ей казалось, что такая откровенность каким-то образом компенсирует будущие разочарования Петра Анатольевича. Она жутко, она страшно хотела ребенка. Улечу в Париж, решила она. Прямо на следующей неделе улечу в Париж и утащу с собой бандоса. Неделю отпуска ему дадут. Зачать ребенка следует в красивом и вечном месте.

Разве я этого не достойна?

Вернувшись из командировки в Ачинск, я попросил Петра Анатольевича дать мне короткий отпуск. Надоела бухгалтерская цифирь, бляди, мошенники, бумаги, экраны компьютеров, льстивые, а то угрожающие голоса… Лазарь, заглянув ко мне, удивился:

«Слышь, Андрей? Ты похож на вахтера».

«С чего вдруг?»

«Не знаю. У тебя глаза выпученные».

Петр Анатольевич меня не видел (общались по телефону), но догадывался, наверное, как выглядят мои глаза, поэтому разрешение на отпуск дал. и я сразу оказался в странной ситуации.

Ничего делать мне не хотелось.

Собственно, я даже не знал, чем хочу заняться.

Я отказался от вечеринки, на которой побывала вся команда, никуда не выходил из гостиницы, отказался от предложения Лазаря выпить вдвоем. «Прилетай в Энск, – сказал я Лазарю, чтобы отделаться от него. – Там выпьем». – «Ты собираешься в Энск?» – «Наверное». – «Что это с тобой? – удивился Лазарь. – Ты не знаешь, где будешь завтра?» – «Вот именно».

Однажды утром я проснулся от такого ощущения, будто на меня смотрят.

Не открывая глаз, лениво подумал: идти некуда, я в отпуске, могу валяться в постели хоть до вечера. Прекрасно знал, что валяться не буду, что все равно надо вставать, но сама по себе эта мысль доставляла мне сумрачное удовольствие. Я даже не хотел открывать глаза. В спальне крутого гостиничного номера, снятого для меня управленцами Петра Анатольевича, было очень тихо. Не поверишь, что находишься в центре Москвы.

Наконец я открыл глаза.

В низком кресле в трех шагах от меня сидела Нюрка.

– Я хотела сразу прыгнуть в постель, – весело сказала она, – но ты так сладко спал…

Я ничем не выказал ни радости, ни огорчения.

Это ее разозлило:

– Почему ты не спросишь, зачем я здесь?

– Наверное, сама расскажешь.

Я дотянулся до пластиковой бутыли с минеральной водой, стоявшей на тумбочке. Стакан упал на пол, но мне было все равно. Я сделал несколько глотков прямо из горла и объяснил:

– Ты пришла слишком рано. Видишь, я еще не чистил зубы. Я даже поцеловать тебя не могу.

Она обрадовалась:

– А ты хочешь?

– Не знаю.

Если не хочешь врать, не ври, сказал я себе на всякий случай. А если не можешь не врать, промолчи. Смотришь, все как-нибудь утрясется… Впрочем, подумал я, с Нюркой это не пройдет… Мне было непонятно, как она попала в номер. Может, стольник сунула дежурному по этажу? Я вовсе не горел возобновлять наши прежние отношения, тем более, делить ее с кем-то.

Даже думать не хотел об этом!

Я искал, искал, но никак не находил в себе того сладкого тревожного чувства, прежде пронизывавшего меня при одной только мысли о Нюрке… Конечно, я устал. Конечно, в Ачинске были на нас наезды. Ксюшу там чуть не убили, когда он выносил нужные нам материалы с комбината. После этого я категорически запретил кому-либо действовать в одиночку, а к Ксюше персонально приставил безопасника. Команда приняла это с пониманием, потому что результаты работ были налицо, мы чувствовали, что наши тайные и явные вторжения в чужую жизнь что-то действительно меняют в жизни. Но все это, конечно, не имело никакого отношения к Нюрке. Похоже, я просто боялся объяснить себе что-то важное.

– Взгляни, бандос, что я принесла.

– Это билеты? Куда?

– В Париж.

– Когда улетаешь?

Она усмехнулась и внимательно посмотрела на меня. Никак не отпускало меня идиотское ощущение, что все это с нами уже когда-то происходило. Похоже, Нюрка тоже что-то такое почувствовала: