Геннадий Прашкевич - Цветы для Чирика

Не бросил.

А значит, не попал на игры.

В сумке непобедимого чемпиона Валентина Кудимова, однажды возвращавшегося из Осло, нашли книги на русском языке… Ну, Солженицын, это понятно… Но ведь была еще какая-то Дора Штурман… Какой-то Автарханов… Зиновьев… Он до того таких имен никогда не слыхал… Штурман, Автарханов… Татары, наверное…

И Тоню не увидел больше.

Это позже, гораздо позже, уже в питерском крематории, Валентин узнал, что по-настоящему Тоня входила в команду именно Николая Петровича. Выезжала за кордон с командой борцов, вроде как переводчица, а практически все время проводила с Николаем Петровичем.

Неизвестно где проводила.

В Варшаве, например, все борцы жили в центре города в отеле «Бристоль», а Николай Петрович и Тоня почти все время пропадали в каком-то зеленом районе. Может, во флигеле консульства. Это теперь понятно. Зарабатывали валюту для Родины. Для такого дела требовались условия. Работали на Дело, как любил говорить Николай Петрович, которого позже так удачно шлепнули в питерском морпорту на сходнях парома «Анна Каренина».

А в Варшаве все равно было хорошо.

В Варшаве Валентин часто виделся с Тоней.

Если появлялась возможность, они прямо с утра выходили с Тоней в Варшаву. И, вдыхая свежий ветер с Вислы, Валентин понимал, что, как это ни странно, он любит этот незнакомый город все сильней и сильней.

Конечно, любовь Валентина была еще неразборчива.

Он еще одинаково любил медлительных черно-белых в ушастых капорах монашек. И веселых, похожих на циркачей, говорливых разносчиков мороженного. Он еще неразборчиво любил морщинистых стариков, рассевшихся на скамье у фонтана. И стайки порхающих сливочно-белых, во всем белом, студенток. Любил стариков за то, что они предпочитали черный цвет, а студенток за то, что предпочитали белый. И еще так же неразборчиво Валентин любил серого, каменного, двумя руками схватившегося за крест святого Антония перед костелом, ему посвященном.

Но постепенно звуки и цвета начинали разделяться.

Валентин как бы приходил в себя.

С некоторым удивлением и тайным восхищением он начинал прислушиваться к миру. И начинал слышать голос Тони.

«Ну, Кудима! Ты сам подумай! Почему у них так, а у нас не так? Почему в Москве я живу в старой общаге и если мне квартира светит, то лет через пятнадцать, не раньше, когда я стареть начну, а они в любое время могут купить любую квартиру, были бы деньги?.. А?.. Ну, Кудима!.. Почему у меня в общаге на всех общий душ, подумай, один на всех, а у них в каждой квартире ванна?.. Почему мы их освободили, а они живут лучше?.. А?.».

И тащила за руку:

«Идем, Кудима, идем… Вон в ту кафешку… Давай заглянем в нее… Видишь какое название?.. „Под крокодилом“…».

В тот день они впервые попали в любимую кафешку пана Юзефа Циранкевича.

О завсегдатае замечательной кафешки пане Юзефе Циранкевиче Тоне и Валентину доверительно, но и с неким куражем в голосе сообщил бармен, обряженный во что-то вроде концертного фрака.

Вряд ли бармен часто и просто так вступал в доверительные беседы со случайными русскими, не очень-то любили в Польше русских, но так случилось, что именно этот бармен, оказывается, любил и хорошо знал греко-римскую борьбу и был великим болельщиком. По крайней мере, бармен сразу узнал знаменитого чемпиона Валентина Кудимова. В плечистом человеке, вошедшем в кафе «Под крокодилом», он сразу узнал знаменитого чемпиона Кудиму, только что лихо сломавшего на ковре польского великого чемпиона Романа Берлу.

Обидно, конечно, но борьба есть борьба.

Мужское занятие.

Если и винить кого в поражении, то только самого Романа Берлу.

«Иногда после работы пан Юзеф Циранкевич заходит к нам выпить кружку пива или бокал вина, – доверительно, но и с некоторым куражем в голосе сообщил бармен чемпиону Кудиме и его красивой пани. – Пан Юзеф Циранкевич человек серьезный. Он любит хорошие напитки. Он любит баварское пиво и светлый балатонский рислинг. Это его самое любимое вино. Мы специально держим в погребке несколько ящиков светлого балатонского рислинга. Только для пана Юзефа Циранкевича».

«А если кто-то другой попросит у вас стакан балатонского рислинга?.. – с любопытством, но и с некоторым вызовом спросила Тоня. – Ну, просто человек с улицы… Никому не известный… Вот войдет в кафе такой человек, увидит на стойке балатонский рислинг и спросит себе такого… А?.. Вы, наверное, рассердитесь?.. Вы, наверное, не ответите ему?.. А?.. Вы, наверное, откажете такому случайному человеку?.».

«О, нет! Мы решим проблему! – бармен благосклонно улыбнулся. Ему нравился знаменитый чемпион и его красивая пани. Он вдруг спросил, не был бы поляком, если бы не спросил: – Пани подруга великого чемпиона желает попробовать балатонский рислинг?»

«Желает!.. – с откровенным вызовом ответила Тоня и, когда бармен отошел, снова заговорила с отчаянием: – Ну ты сам посмотри, Кудима! Вся Варшава в гвоздиках! Почему у них так много цветов? Где в Москве увидишь столько цветов? У спекулянтов?.. И почему никто не рвет цветы, не мнет, не ходит по ним, не бросает в клумбы окурки?.. Ну, Кудима!.. Не молчи!.. Я вчера ездила с Николаем Петровичем в Лазенки… Там растут розы… Одни розы… Тысячи роз!.. Сами по себе растут… Сплошные кусты роз… И никто их не крадет и не ломает!.. Почему так?.. А „Варс“? А „Сава“? А „Сезам“? А „Урода“?.. – с отчаянием перечислила Тоня названия варшавских магазинов и салонов моды. – Как это получается?.. Ну, Кудима!.. Чего ты молчишь?.. Не знаешь?.».

И неожиданно выпалила:

«А я знаю!»

«Ну?.». – удивленно посмотрел Валентин на Тоню, всем своим большим телом счастливо чувствуя и понимая, что они сейчас совсем одни в незнакомом иностранном красивом городе Варшаве, что они молоды, что рядом Тоня, а он, Валентин, не придурок какой-то, а сам знаменитый чемпион Кудима, и какой-то надутый варшавский бармен, забыв свой польский кураж, с большим удовольствием и, кажется, от души угощает их любимым вином какого-то пана Юзефа Циранкевича, и впереди и у него, Валентина, и у Тони вся жизнь, вся долгая-долгая-долгая, необыкновенно долгая жизнь, и никто никогда им ни в чем не помешает, никто никогда не посмеет помешать им взять от этой прекрасной и долгой-долгой-долгой жизни все, что только они захотят.

«Вот тебе и ну! – с отчаянием передразнила Тоня. – Ты, Кудима, как бык. Набычишься и молчишь. Хоть бы спасибо сказал бармену. Для нас старается. Даже если тебе хорошо, Кудима, ты все равно набычишься и молчишь… А я знаю, почему поляки живут лучше!.».

«Ну, расскажи», – попросил он.

«Кудима, я вчера стихи выучила!.. Ты только не смейся… Мы собирались вчера на прием в одно арабское посольство, – нежно сказала Тоня и положила тонкую красивую руку на здоровенную ладонь Валентина, наверное для того, чтобы его не так сильно мучила ревность. – Тебе будет смешно, но я вчера выучила стихи… Мне польские товарищи подсказали… Ты ведь знаешь, Кудима… Я тебе рассказывала… Я всегда плохо училась… Я была сирота и все детство провела в детдоме. Я не любила все школьные предметы. А литературу не любила в особенности. На уроках литературы я всегда чувствовала, какая я неумная, затюканная и ничего не понимающая. Мне все говорили, что я неумная. Я не любила читать. Я всегда засыпала над книжками. Какая бы интересная ни была книжка, я над нею все равно засыпала. Сразу. Автоматически. Ну никак в меня не лезли книжки, Кудима! Я ничего в них не могла запомнить. Ни одного слова. Я все время думала про то, как бы мне наесться досыта, а не про образ какого-то там лишнего человека… Я сама была лишним человеком… Везде и всегда лишним, Кудима!.. – воскликнула Тоня с отчаянием и теперь уже он осторожно взял ее маленькую руку в свою огромную ладонь. – Я завидовала всем, у кого был свой дом, а в доме наряды, хоть самые простые, и мебель, и все такое, и братья и сестры. У меня никогда не было братьев и сестер. И всегда я завидовала всем тем, кто мог досыта поесть. И тем, кто мог здорово одеваться. Я же видела, что такие люди есть, что таких людей не мало!.. А потом стала работать продавщицей… Снимала углы у чужих людей… Сейчас вспоминать страшно… Но я крепкая, Кудима!.. Я здоровая!.. Я все могу… Я все выдержала… Я сама поступила в институт… Именно сама… Это потом Николай Петрович взял меня на комсомольскую работу и заставил меня учиться по-настоящему… Он первый увидел, что я здорово способна к языкам. Я очень многому у него научилась, Кудима… Мне теперь уже никто не говорит, что я неумная и ничего не понимаю… Я наоборот, я теперь очень многое понимаю, Кудима… Ты не молчи… Ты отвечай мне… Я знаю, что ты всегда недолюбливал и недолюбливаешь нашего Николая Петровича, но ведь это просто у него такая работа. А сам он замечательный, Кудима!.. Он просто замечательный!.. Ты даже не знаешь, сколько он для меня сделал!.».