Александр Проханов - Красно-коричневый

Это с улыбкой произнесенное слово казалось Хлопьянову возможным. Вслед за отцом Владимиром он входит в вечерний храм, помогает ему облачиться в тяжелые ризы, подает кадило с углем. Церковь наполняется смиренным людом. Зажигают тонкие свечи, молятся старинным образам. И среди молящихся, в светлом платке, со свечой, его Катя.

Вышли за село, к рыжим откосам, на которых безмолвно стояли золотые леса. В стороне от дороги раскинулось кладбище, опрятное, зеленое, обнесенное изгородью, наполненное разноцветным крестами. Красные, синие, голубые, они были похожи на птиц, стоящих на одной ноге, отдыхающих после долгого перелета. Вспугни их, и они всей стаей взлетят и, покрикивая, потянутся многоцветным клином по небу.

Они отворили кладбищенскую калитку, зашли внутрь. Под крестами, в мокрой траве кое-где блестели стаканчики, истлевали веночки бумажных цветов. На крашеных досках они читали имена, – Заборщиковы, Преданниковы, Иконниковы. И в этих письменах, среди недвижных перекрестий мерещились мужские и женские лица, спокойные, задумчивые, взиравшие на пришельцев.

– Вот бы здесь кончить дни! – неожиданно вырвалось у Хлопьянова. – Не в больнице под капельницей, не в застенке под пыткой, не в подворотне от удара кастета, а на лавке, под деревенской иконой! И чтоб здесь положили! – он испытал к этим усопшим неведомым людям благодарность за то, что пустили в свою ограду, окружили белыми и красными крестами, позволили присесть на зеленый холмик.

Ему показалось возможным, желанным прожить остаток отпущенных дней среди этих лесов у моря, под низким серебряным небом, в неслышных, невидимых миру трудах. Умереть, превратиться в деревянный крашеный крест, в зеленый травяной бугорок с блестящим граненым стаканчиком.

Ему показалось, что мысли его услышаны, желание его будет исполнено. Его здесь примут. Кто-то невидимый, сквозь золотистую дымку, смотрел на него из соседнего леса, обещал исполнить желание.

Они прошли редкий ельник. Деревья, увешанные мхами, были полуживые, с черными изглоданными суками, омертвелыми колючими вершинами. Казалось, на елки набрасываются время от времени жестокие силы, секут, ломают, наклоняют все в одну сторону, – таким был ветер, прилетающий от близкого полюса.

По мшистой тропке, среди глянцевитых красных листьев брусники, перевалили холм и оказались у моря. Ровное, белое, с блуждающими переливами света, под прозрачным, падающим с неба шатром, в котором мелькали птицы, лучи, бессчетные отблески, море накатывалось стеклянными языками на влажную отмель. Изумленные, восхищенные, они торопились на его холодный свет. Остановились на песке у плоских набегающих волн.

– Вот теперь мы пришли, – сказала она. – Теперь я тебя привела!

На отмели глянцевито блестели выброшенные ржавые водоросли, – огромные кудрявые ленты, маслянистые разорванные на ломти полушария, сочные, пахнущие йодом лапчатые листья. У воды бегали юркие серые кулички, длиннохвостые, круглые, похожие на черпачки. Подбегали к водорослям, долбили их острыми клювиками, не пугаясь людей, бежали дальше. Крикливые чайки разевали красные рты, нацеливали иглообразные клювы, пикировали на пришельцев, оглядывая их маленькими злыми глазами. С тонким воплем, опустив красные перепончатые ноги, пегая незнакомая птица сделала над ними крюк, полетела прочь в открытое море, словно несла кому-то весть о прибывших. В удалении от берега плыла, ныряла, вновь выныривала стая черных уток, – заволновались, превратились в пенные буруны, в белый хлопающий крыльями клин, взлетели и пропали среди света и блеска. Огромный шатер лучей выпадал из неба, застыл над морем, накрывал свое стеклянное отражение. Соединял тучи и воды, невидимых рыб и мелькающих птиц.

– Дальше нет земли, только море. Вот куда я тебя привела!

Был прилив. Море наступало, подбирало обратно в воду курчавые водоросли, слизывало мелкие лужицы, в которых шевелились розовые морские звезды, сновали мелкие пульсирующие рачки, метались полупрозрачные пятнистые рыбешки.

Она зачерпнула горстку воды. В ее ладони, в прозрачной влаге металось крохотное морское существо. Она выплеснула его в море, и оно слилось с сияющей бесконечностью, навеки пропало из глаз. Он обнял ее, стоя у самой воды, прижался к ее розовой холодной щеке, поцеловал в теплые губы.

Они вернулись в село. Хозяин посреди двора стучал молотком, вшивал в бортовину лодки белую маслянистую доску. Хлопьянов видел его небритое широкое лицо, нацеленные синие глаза, черный смоляной кулак, блестящий гвоздь, уходящий в твердое дерево. Другой конец доски качался на весу. Михаил неловко пытался прижать его локтем. Хлопьянов уловил этот жест, перехватил доску, прижал ее гибкий конец к рубленой, сочной, как кочерыжка, поперечине, и хозяин, поблагодарив одними глазами, вогнул гвоздь по шляпку, постучал молотком, извлекая из лодки гулкие звуки, – из длинного елового киля, из упругих ребер, из выгнутых бортовин.

– Сошьем карбас, будем смолить, – сказал Михаил. – А то старая ладья латана-перелатана! – и он кивнул на реку, где темнели бани, блестела вода, и, стуча мотором, окруженная пеной, шла лодка с одиноким рулевым на корме.

– Давай помогу, – сказал Хлопьянов, беря гибкую доску, прилипая пальцами к золотистой, выступившей из сука смоле.

Михаил перехватил конец, приладил, прижал к боковине. Придавил огромным пальцем с черным ломаным ногтем. Вогнал пружинящий гвоздь по самую шляпку. Хлопьянов с наслаждением ощутил проникновение заостренного железа в древесную ткань.

Они работали вдвоем, стучали, строгали, крошили стружкой. Хлопьянов сдирал рубанком серую повитель, открывая в доске белые гладкие волокна. Пахло смолой, дымом. Ветер бросал в глаза растрепанные волосы. Близко, за селом, стояли студеные осенние леса, сияли холодные воды. И он испытывал небывалое наслаждение, радостный ток крови в упругих горячих мускулах.

Ему была радостна эта простая работа, из бесхитростных приемов и навыков, направленная на очевидные пользу и благо, по которым так истосковалась душа, так соскучились руки, нуждавшиеся в полезных усилиях. Он помогал человеку, который пустил его в свой дом, не расспрашивая раскрыл перед ним двери, и теперь, помогая ему, Хлопьянов испытывал благодарность. Любил обветренное, в рыжей щетине лицо, руки, изрезанные бичевой и рыбьими плавниками, пропитанные смолой и рыбьим соком. Хлопьянов не знал о нем ничего, не успел рассказать о себе, но уже сдружился с ним в этой нехитрой работе, она их сближала теснее всех откровенных бесед.

Он жадно хватал ноздрями запах еловых досок, видел блеск воды, скольжение лучей, каплю смолы на доске, высокую сносимую ветром птицу. Смысл его бытия, за которым долгие годы он гонялся среди разорванного, растерзанного мира, открылся ему здесь, на этом северном берегу, куда привела его благая умная воля, вложила в руки рубанок, поставила у верстака, и он строит лодку на берегу студеного моря.