Александр Проханов - Красно-коричневый

– Ты, Никитич, лучше под ноги смотри, а то в прошлый раз пол-лица на досках оставил! – откликнулся Михаил, защищая Хлопьянова от неосторожных шуток и одновременно этим полушутливым ответом помещая Хлопьянова в артельный круг. Кто-то подмигнул, кто-то находу задел локтем, кто-то протянул сигарету. Он был принят в ночную работающую артель, которая осмотрела его, оценила и тут же забыла о нем, занятая трудами и хлопотами.

Катали внутри сарая пустые, пропахшие рыбой бочки. Кололи топорами брызгающий лед. Сносили к воде по шатким настилам порожние ящики. Курили, гоготали, подначивали друг друга. Шутили над кем-то, кто наутро придет с опохмела, а ему и семужьего хвоста не достанется. Бранили кого-то, кто опять с рыбнадзором нагрянет, и придется от него откупаться. Рядились, кому идти на железную дорогу, рыбу в вагон-ресторан продавать.

Хлопьянов вместе со всеми катал бочки, пачкая руки о ржавые обода. Перетаскивал ящики, пропитанные рыбьей слизью, обметанные изнутри чешуей. Вдыхал запах табака, солярки, замечая среди мужиков Михаила, его сутулую спину, крутые медвежьи движения. Был благодарен ему за то, что ввел в этот дружный артельный круг, подпустил к работе, окружил родными, еще минуту назад незнакомыми лицами.

– Айда дворы проверять! – хрипло крикнул долговязый мужик в распахнутой брезентовой куртке и в кольчужном, грубой вязки, свитере, – Врубай фары! А у кого под глазом фонарь, тоже включай, чтоб зорче видеть!

Хохотнул, зачерпывая воздух длинной рукой, пошел к воде, увлекая остальных. Загрохотал, задолбил трактор. Вспыхнули белые слепящие прожектора. Озарили шершавые сходни, легли на воду ртутным блеском. В синем дыму солярки, в туманном серебре прожекторов рыбаки валили к берегу, усаживались по двое в лодки. Толкались, отчаливали среди расплавленных завитков, резали сочную воду. На скользящей черной реве были видны торчащие колья, и за каждым тянулся расплавленный расходящийся клин света.

Хлопьянов стоял у воды, глядя на свою длинную, падающую в реку тень. Лодки, отливая фиолетовыми смоляными боками, продвигались к середине реки. Рыбаки хватались за колья, наклонялись над потоком. Их лица над черной водой казались выдавленными из фольги масками. Подцепили сеть. Вышел на поверхность канат, натянутый, как струна, бил по воде, резал реку. Ярко, затянутая слюдяной пленкой, блеснула ячея. Пар летел над рекой. Лодки казались стеклянными. Крики рыбаков гулко катились вниз по стремнине, отражаясь от берегов.

Хлопьянов видел, как вторгаются в черную воду лучи прожекторов, достигают глубины, и в этих сумрачных омутах, невидимая, растревоженная, ходит ходуном, вскипает жизнь. Ртутный свет электричества, летящий пар, грохот мотора, сиплые крики людей сливаются с этой невидимой жизнью, и она. уловленная, стиснутая, взбухает, приближается к поверхности, распирает реку.

Лодки, захватив два противоположных крыла сети, свели их воедино, терлись бортами. Гребцы удерживались против течения, рассылая по воде огненные воронки. Другие рыбаки, уперевшись в днище, напрягали свои жилы и кости, тянули сеть наверх. Ячея мерцала, лопалась, осыпала каплями реку.

Рванула и взорвалась поверхность. В разные стороны полетели короткие молнии. Вода закипела, выбрасывая фонтаны огня. Из черного омута всплывала колонна света, Достигла лодок, под руками у рыбаков развалилась на длинные ослепительные осколки. Рыбины падали в лодки, ходили ходуном, вставали на головы, танцевали на упругих хвостах. Рыбаки колотили по ним деревянными молотками, укрощали их. От этих ударов и хрустов над черной водой летели разноцветные искры.

Лодки, полные улова, отяжелевшие, медленно приближались к берегу. Их встречали мужики с ящиками. Принимали оглушенных рыбин, бережно укладывали их в ящики. Голубые, выпуклые, с белыми пластинами жабер, с алыми языками крови, недвижно смотрели черно-золотыми глазами. Казались слитками в грязных дощатых ящиках. Лишь изредка одна или другая поднимала дрожащий розовый хвост.

Мужики хватали ящики с рыбой. Кряхтели, охали, грохотали сапогами по доскам. Выбирались к сараю. Там в промозглых сумерках ставили ящики на измельченный лед. Хлопьянов вместе с другими подставлял пустой ящик, дожидался, когда из лодки уложат в него длинных сияющих рыбин. Поднимал ящик на грудь, видя близко от глаз выпуклый рыбий бок, прозрачное перо плавника, вдыхая пряный запах воды и слизи. Вносил ящик в сарай, пропуская выбегавших рыбаков. Ставил ношу на крупчатый лед, выдыхая облако пара. Радовался тому, что оказался среди бесхитростных сильных людей на берегу ночной реки. Благодарил того, кто незримо присутствовал здесь, в ночи. Не знал, как выразить свою благодарность. Взял в руки холодную тяжелую рыбину, прижался щекой, чувствуя ее холод и силу.

Возвращались с Михаилом домой, усталые, мокрые, промерзшие. Хлопьянов молча улыбался, видя, как мечется по тропе лучик фонарика.

В избе их встретили женщины, радостные, возбужденные. На черном маслянистом противне, чуть прикрытый полотенцем, пышный и пахучий, светился пирог. На лавке лежали чистые белые рубахи. Стояло эмалированное ведро.

– В баню, чешую отмывать! – хохотнула Анна, принимая у мужа сумку с рыбиной и мокрую шапку. Помогала ему снять липкую резиновую робу, кинула ее комом у порога. – Сперва мы семьей, а опосля вы семьей! – и они ушли, прихватив с собой в баню чистое белье, гремя ведром, мелькнув снаружи из тьмы лучиком фонаря.

Хлопьянов и Катя остались сидеть в озаренной теплой избе, среди духов огня и горячего теста. На лавке, свесив клейкий розовый хвост, лежала блестящая уснувшая рыбина.

– Какой длинный, бесконечный день! – сказала Катя, – Неужели сегодня утром шли на зарю, и конь стоял на лугу? Столько всего перевидели, что до конца дней будет что вспоминать. Ты рад? Рад, что сюда приехал?

– Рад, – сказал он, – Наши хозяева, Миша и Анна, они и не догадываются, что не в избу нас впустили, а в новую жизнь. Ничего о нас не знали, не ведали, могли бы и не впустить!

– Я знала, что впустят. Когда только в поезд сели, и перрон стал удаляться, я молилась, чтобы старая жизнь откачнулась, а новая наступила. Я тебя уводила от старой, – от насыпи, по тропинке, к луговине, к реке, к перевозу с синим перышком сойки. Когда переплыли реку, я успокоилась. Старая жизнь откачнулась, а новая наступила!

Она повела рукой по избе, словно предлагала ему эту новую жизнь – беленую печь с прокопченой заслонкой, оконце с блеклым цветком, лежавшую на лавке рыбину, прикрытый полотенцем пирог.

– Это наша новая жизнь!

– Такое чувство, – Хлопьянов вторил ей, откликался на ее искреннюю, наивную веру, – Что весь этот день кто-то ведет меня и показывает, – вот, смотри, желтая над лесом заря, она нужна тебе и важны. Вот синее перышко в лодке, оно оставлено для тебя. Вот белые кресты на могилах, а рядом красные, и в этом есть смысл для тебя, который предстоит разгадать. Вот моря с туманным светлым шатром из тучи, и там за тучей, где сходятся лучи, кто-то знает о тебе, видит тебя. Вы с Анной говорили, а я слушал из светелки. Ее рассказ, ее притча была для меня, для моего разумения. И только что на ночной реке этот рыбный лов, эти перламутровые радуги, в них тоже для меня знак, еще до конца не понятный. Где-то рядом, близко, надо мной или во мне, присутствует чудесное откровение. Еще немного, одно усилие, как ты говорила, и все откроется в новом свете!