Александр Проханов - Красно-коричневый

Охрана кулаками и локтями пробила в толпе коридор. Руцкой, помятый и потрепанный журналистами, вышел на гранитные ступени пандуса, где был выстроен Добровольческий полк.

Ветряный блеск реки. Мазки и вспышки солнца, отрываясь от воды, летят в холодном синем воздухе. Туманится, вся в серебристой пыли, гора гостиницы «Украина». Вдоль гранитного парапета, спиной к реке, выстроен полк. Редкая цепочка людей в кепках, фуражках, касках, в гражданской одежде, в поношенных военных мундирах, в косматых казачьих папахах. На фланге красный лоскут материи, самодельное знамя полка. Оркестр, состоящий из медных тарелок и барабана. Река гонит расплавленные слепящие пятна. Люди в шеренге, среди этих пятен, колеблются, оплавляются, отекают в солнечную реку, и кажется, еще минута, и все они исчезнут, превратятся в отражение холодного света на бегущей воде.

Хлопьянов смотрел на выстроенный полк, испытывая нежность и боль.

Он вглядывался в шеренгу полка. Тут стояли старики и почти совсем еще дети. Бородатый сухой крепыш в поношенном френче с золотыми окисленными погонами и худющий парень, чьи хилые костистые руки выступали из коротких рукавов. Тут были отставники-офицеры, подтянутые, сохранившие выправку, державшие строй, и сутулые, непривыкшие к строю штатские, похожие на канцелярских работников. Хлопьянов увидел лысоватого, без головного убора, инженера, конструктора «Бурана», и рядом – строителя в пластмассовой каске с надписью «Трудовая Россия». Здесь же, бок о бок, стояли девушка с русой косой и брезентовой сумкой и юноша с черными кудрями, расставшийся на время с гитарой. Отдельным взводом выделялась казачья полусотня, в фуражках и кудлатых папахах. Сотник Мороз, золотясь бородой и усами, ревниво оглядывал строй. Среди пиджаков и фуражек странно смотрелся человек в черном подряснике, розовощекий, белобородый, улыбающийся.

Их ряды были редкие, с интервалами, в которых светилась и играла река. Издалека с моста взирали зеваки. Заезжие туристы направляли на них бинокли из окон гостиницы. Бэтээры внутренних войск нацелили на них башенные пулеметы. Солдаты в касках навели автоматы. А они, разношерстые, кто в чем, стояли, взволнованные, истовые, как ополченцы. Одним своим видом искупая мерзость мира, сонную дремоту отупелого народа, ренегатство вождей, подлость власти. Явились сюда из московских пятиэтажек, без повесток военкомата, и встали в неровный строй, готовые сражаться и пасть. Хлопьянов почувствовал, как стало горячо и влажно глазам, и огни на реке расплылись в слепящее мерцанье.

– По-о-олк!.. Ми-ирн-о!.. Ра-а-внение на средину!.. – разнеслась одинокая рокочущая команда.

Шеренга замерла, натянулась, соединилась в единое дыхание. Отделяясь от строя, картинно выбрасывая вперед прямые, шлепающие по камням ноги, прижимая к виску острую ладонь, двинулся командир. Руцкой смотрел, как он приближается, отдавал ему честь. И все, кто здесь был, – репортеры иностранных газет, зеваки, рядовые баррикадники, пулеметчики далеких бэтээров, омоновцы в оцеплении, наблюдатели в окнах гостиницы, – все на мгновение замерли, наблюдая, как приближается к Руцкому командир Добровольческого полка, оба знающие о своей обреченности, но выполняющие вмененный им ритуал. В этом бесхитростном, соединяющем людей ритуале было столько истовости, силы и красоты, столько наивной жертвенности, что даже враги, наблюдавшие с пандуса мэрии, шпионы, затесавшиеся в толпу защитников, циники среди газетчиков и репортеров забыли свою вражду и цинизм, сопереживали, глядя, как приближается к Руцкому одинокий, в поношенном френче командир, хлопая по плитам подошвами стоптанных офицерских ботинок.

Приблизился, вытянулся, выкатывая грудь, наполняя ее сильным вздохом.

– Товарищ Президент, Первый Добровольческий полк имени Верховного Совета Российской Федерации построен…

Ветер с реки кинул на них обоих ворох огней, подхватил слова, погнал их вдоль набережной, к мосту, где струился поток машин, растворил в мерцаньях и гулах огромного города.

Руцкой шагнул. Весело, грозно, счастливыми глазами оглядел свое воинство. Благодарный, любящий, гордящийся ими, не оставившими его в роковые часы и минуты.

– Здравствуйте, товарищи!..

И полк разноголосо, разрозненно, но истово, во множество голосов отозвался:

– Здравия желаем, товарищ Президент!..

Эти слова скорее угадывались, чем различались среди солнечных дуновений речного ветра.

– По-о-олк!.. На пра-аво!.. Равнение на знамя!.. Правое плечо вперед!.. Ша-агом марш!..

Ударили медные тарелки. Слабым рокотом застучал одинокий барабан. Встрепенулось, поднялось выше, вытянулось на ветру красное знамя. Полк колыхнулся, пошел, не в ногу, сбивая шаг, выравниваясь на ходу, держа интервалы, выстраиваясь в маршевую колонну.

В этой колонне, огибавшей по периметру Дом Советов, были приднестровцы с оранжевыми нашивками за ранения, и «афганцы», простреленные крупнокалиберными пулеметами, и казаки, облазившие ущелья Абхазии, и пластуны, добывшие себе кресты в Сербии, и младшие научные сотрудники московских институтов, и рабочие московских строек, и студенты, и беженцы, и среди всех, замыкая строй, торопился, путался в черном подряснике белобородый улыбающийся человек.

Они шли вдоль реки, и огни, отрываясь от воды, прилетали к каждому из них, прижимались, прилипали к их лицам, спине, груди. Подхватывали, как на крыльях и уносили. Полк среди этих серебристых огней таял, исчезал, возносился куда-то ввысь, покидая бренную грешную землю.

Хлопьянов смотрел на Руцкого. Тот прижимал руку к виску, провожал полк, и по его щекам, пышным усам текли слезы.

Вечером Хлопьянов ждал разведчиков, чтобы вместе с ними исследовать подземные штольни, соединяющие Дом Советов с воздуховодами, метрополитеном, туннелями канализации и водоснабжения. Он решил покинуть Дом ночью, чтобы наутро приступить к выполнению задания. С наступлением темноты Дом превращался в огромную холодную глыбу, источенную норами, в которых ютились бессловесные существа, согбенные над свечными огарками, – смотрели тоскующими глазами на близкий недоступный город.

Хлопьянов, экономя батарейки, пробирался в свой кабинет. Изредка включал фонарь, когда слышал приближение невидимого человека. Обозначал себя, мазал лучом встречную фигуру, узнавая какого-нибудь продрогшего депутата или журналиста, или просто шатуна, без определенных занятий кочующего по этажам в надежде найти приют, услышать обнадеживающее слово. Когда встречный уходил, Хлопьянов выключал фонарь и двигался в темноте, которая была наполнена едва заметным свечением. Так светятся старые, пропитанные фосфором кости, или гнилушки болот, или истлевающие, наполненные мерцанием смерти водоросли.