Александр Проханов - Красно-коричневый

– Всяк, кто сюда пришел, – есть воин! Воин России! Воин Церкви Воинствующей! Воин Христов!.. Сегодня я шел вдоль баррикады, и мне так ясно открылось!.. Казак, небритый, простуженный, согнулся на ветру с деревянной шашкой, – он есть Воин Христов!.. Дружинник в ватнике, с красным бантом, с портретиком Сталина в петлице, – он есть Воин Христов!.. Молодец-удалец с автоматом. Бог весть какой партии – и он есть Воин Христов!.. Они-то думают, что защищают Конституцию, или Руцкого, или свою партию, а на деле защищают Святую Русь!.. Каждого из них поднял из теплой постели Ангел, вывел в ночь на эти баррикады, поставил для совершения великого подвига во имя Руси!.. Каждого впереди очень скоро ожидает подвиг и через этот подвиг Победа, от которой возрадуются праведники на небесах!.. Их жаркие молитвы я слышу, когда ночью, при малой свече, стою перед образом!.. Помню слова отца Филадельфа о вас, – вы русский воин, и вам надлежит совершить подвиг Христов!.. Минувшей зимой был я в Дивееве, у мощей преподобного Серафима. Мороз был трескучий, птицы на лету замерзали. После молебна, под вечер, местный мирянин предложил отвести меня в лес, на «камушки», у которых в скиту жил Серафим, где являлись ему откровения о России! Сели в машину, в сельский «газик», поехали. Дивные сосняки, красные боры в зимнем малиновом солнце среди синих снегов. Вязли в сугробах, плутали, толкали машину. Хотели много раз повернуть обратно, чтобы не замерзнуть в лесу. Наконец чудом попали в скит. К тому часу смеркалось, внизу у корней легли густые тени. В зеленом меркнущем небе, на высоких суках горели последние пятна солнца. Скит огорожен заборчиком. На сосне образок. Валуны, запорошенные снегом, казались сугробами. Под деревянным навесом стояла метелка. Я взял этот веничек, стал сметать с камней снег. Обнажились розовые граниты. На одном из них луночка, та, что протерта коленками Преподобного, который годами здесь стоял на молитве. Дул низовой студеный ветер. Я достал свечу, укрепил ее на камушек, запалил. Стоило мне отнять от нее ладони, как ветер задувал ее напрочь. Стоило поднести, как она разгоралась. Я был поражен этим чудом. Вдруг из темного леса на камушке слетела синица, смотрит на меня острым глазком. Я вспомнил, что к Преподобному, когда он молился, из леса сходились звери – медведи, олени. И хоть это была простая синица, лесная малая птаха, мне это показалось знамением. Я опустился на камушек, поставил колени в те самые лунки, проточенные Преподобным, и стал молиться. На молитве испытал чудесное, неведомое прежде чувство. Будто моя молитва, как крохотный ручеек, сливается с огромной, наполненной словами и песнопениями рекой, которая нервно пополняется молитвами православных людей, праведников и святых. О спасении нашей родимой святой Руси, которая деяниями, терпением и подвигами народа восстанет во Христе! Я молился, и свеча под ветром была негасимая, вечерняя синица смотрела на меня, сидя на камне. И мне открылась несказанная земля с золотыми храмами, чудными ликами, божественной природой, и во всех храмах молились, и молитвы были обращены к Богородице, которая держала над этой несказанной землей свой чудный покров. И земля эта была Россия, нетленная, горная, которую мы несем при жизни в своем сердце и которая примет нас после земного бытия!

Хлопьянов слушал слова о райской земле и знал, что находится она у Белого моря, где лежат в снегу запорошенные лодки, и темнеют баньки, и длинная над лесом заря. Они с Катей сидят у печки. Он открыл чугунную дверку, и там, среди жара, сладких дымков, лежит золотое полено. И если прищурить глаза, то угли превращаются в чудный град, в многоглавые дивные храмы. Катя положила ему руку на волосы, говорит: «Ты мой милый, любимый!»

– Вы видите, я открыл здесь маленькую часовню. Сюда приходят помолиться, испросить благословения. Просто постоять и согреться сердцем. Я уже нескольких крестил, нескольких исповедал. Один пожилой фронтовик принял у меня крещение, в холодной воде, в тазу, который мы принесли из столовой. Женщина привела мне ребенка, я и его крестил. Я освятил баррикады, все подступы, все посты охранения. Сегодня ко мне пришли жених и невеста. Просили, чтобы я их обвенчал. Он такой длинноволосый, красивый. Я слышал, как он играл на гитаре. Она, с дивной русой косой, напоминает выпускницу Бестужевских курсов, которая прямо после выпуска – на войну, санитаркой. Я обещал обвенчать их, а они обещали сделать венец из жести и обручальные жестяные колечки… Подумайте, может, и вам настало время креститься?

Хлопьянов ловил волны тепла, исходящие от священника. Почти дремал. И вдруг – как удар птичьего клюва в стекло. И внезапная ясность.

– Отец Владимир, вы можете мне обещать?

– Что вы хотите?

– Если меня не станет, позаботьтесь о Кате, о ее душе. Чтоб она без меня не пропала… Отец Владимир молча смотрел на него. Не переспрашивая, кивнул.

Он проснулся на своих составленных стульях от нестерпимого холода, от едких, как кислота, звуков, проникавших сквозь дребезжащее стекло. Эти звуки, то ли песня, то ли стенание, вошли в него как болезнь. И он понял, что болен, что у него жар, тело его отравлено ядовитыми, как токсины, проникшими в кровь звуками.

Вышел в коридор, стараясь согреться в движении. В сумраке двигались тени, разбуженные визгливой, доносящейся снаружи вибрацией. Тени попадали в свет окон, превращались в продрогших депутатов, сумрачных охранников, скрюченных журналистов.

Он спустился в вестибюль, вышел наружу. В тумане плавали палатки, колыхались размытые контуры баррикад, перемещались, не касаясь земли, баррикадники. В тумане, пронизывая его, вытягивая в длинные волокна, неслись звуки. Бессловесная, шальная, отвратительная песня, усиленная динамиком. Будто рядом, за туманом, колючей проволокой, цепью солдат размещался бордель, и там шла гульба, совершался свальный грех.

Хлопьянов прошел сквозь баррикаду, обходя горки камней и ломти асфальта, предназначенные для отражения штурма. Увидел солдатскую цепь и перед цепью – транспортер едко-желтого цвета, с громкоговорителем. Из транспортера, из резонаторов неслась эта музыка, бесшабашное «семь-сорок», будто внутри транспортера кто-то в лакированных штиблетах, в жилетке, с красными слюнявыми губами отплясывал, кривлялся, вилял толстыми ляжками. Глумился над изведенными людьми, ожидавшими штурма и смерти.

Музьжа оборвалась. Голос, искаженный металлом, пропадающий в сплошном дребезжании, стал читать президентский указ, с которого начались все мучения. Люди на баррикадах угрюмо внимали. Металлические дребезжания причиняли боль, словно в зуб вонзалось сверло.

– Желтый, как гепатит! – с ненавистью сказал молодой баррикадник в замызганном камуфляже. – Забросать его бутылками и сжечь к едрене Фене!