Вячеслав Дегтев - Крест(сборник рассказов)

Да, рота уходит на небо. Строем. Один за одним…

Но вот все реже и реже выстрелы. Бой словно "засыпает". И вдруг все разом стихает. И сразу же у комбата трещит радиотелефон. Звонит "полевой командир". Он обращается к комбату по имени-отчеству и начинает взывать к здравому смыслу: слушай, брат, зачем какая-то война-майна, освободите проход, и разойдемся мирно, ведь тебе же, подполковник, через два месяца в запас, зачем ты ввязался не в свое дело? Мы тут все – пешки в чужой игре… Десять минут на принятие решения. Согласие – красная ракета…

Но подполковнику нет дела до чужой игры, где все они – пешки. У него есть долг и Устав. Он обводит скорбным взглядом оставшихся в живых солдат -они все слышали и все поняли. От него, от его решения зависит сейчас их жизнь, и то – покроют ли они себя славою, или… или вечным позором. К этой минуте и к этому решению он готовился всю свою незадавшуюся, но честную военную жизнь. Сын умершего от ран фронтовика, бывший суворовец, он всю жизнь шел к этой роковой минуте…

Когда истекли двенадцать минут – как они сладки показались, эти минуты без смерти, без стрельбы, ребята даже вздремнуть успели и согреться, прижавшись спинами друг к другу, – подполковник поднимет телефонную трубку и передаст свои координаты. Вскоре послышится шипение приближающегося снаряда. И в ущелье прозвучит неожиданный, трескучий разрыв. Каски обсыплет мелким щебнем и снежной пылью. Еще шипение – опять разрыв! Потом целая серия взрывов. По перевалу. По ущелью. По скалам и буковой роще. То начала молотить наша артиллерия. Подполковник с "неуставным" именем вызвал огонь батарей на себя. Молодец, батяня! Молоток, комбат!

"Зверей" рвало в клочья, забрасывая пахучими кишками и парящим ливером кусты, но доставалось и своим. Однако внизу потери были в десятки раз больше – размен выгодный. И вот ребята нестройно, один за одним, запели, завыли старинную, предсмертную песню:

– На верх, вы, товарищи! Все по местам.

Последний парад наступает…

И Егорка с радостью подхватит, даже выкрикнет в каком-то гибельном, восторженном одушевлении:

– Врагу не сдается наш гордый "Варяг",

Пощады никто не желает…

А рота уходит, неумолимо уходит на небо. В новеньких бушлатах. Строем. Один за одним… Вот и комбат уже погиб, которого пытался закрыть собой один солдатик-пулеметчик, оба и погибли, в обнимку. Еще двоих достали свои же осколки. Но пощады, – слышите, общечеловеки? – пощады солдат наш не желает. Как всегда. Кто сможет упрекнуть его за это? Может, сейчас это единственное право русского солдата – умереть несогнувшимся.

…"Звери" так и не смогут пройти через тот перевал, хоть соотношение сил было двадцать семь к одному, – они отступят и уйдут в первое весеннее утро другим путем, оставив на перевале семьсот окоченевших трупов. Наутро, первого марта, под горою будет дымиться порубленная, искореженная буковая роща, и из всей шестой роты в живых останутся лишь только трое перемазанных кровью и грязью, израненных, полузамерзших солдат, – совсем как в другой старинной, фронтовой песне…

Сила одолевается мужеством, а судьба – дерзостью. Рядовой Стрижов выживет, его, вдовьего сына, Боженька сохранит. Никогда уж больше не назовут его ни "Щеглом", ни салагой, – какой он теперь салага и щегол? – и он еще понянчит своих деток. Которых нарожает ему любимая Виктория.

Пусть же вырастут они, как и батька Егорий, – победителями.

"Сейчас мы совершим церковную молитву к Богу о наших доблестных воинах-мучениках и героях. Пусть наши слезы, наши молитвы и наша любовь согреют их остывшие лица. Знайте, воины наши, что вы сейчас не в окружении врагов, вас окружают ваши любящие соотечественники. Родные и близкие. Вы сейчас в объятиях родной Руси, в объятиях наших православных святынь.

Святая наша Церковь вместе с Родиной-Матерью склоняется сейчас пред вами с благодарностью за ваш богатырский подвиг, за верность, за вашу любовь ко всем нам.

О, Боже наш! Ты скорбящих мир и труждающихся отрада, дыхание живых и мертвых, воскресение и жизнь, пошли воинам нашим, убиенным на поле брани, небесную радость, мир, упокоение и вечную славу. Аминь."

Слова-то, конечно, правильные, – но, по большому счету, это всего-навсего только слова…

…Да, легко сказать – не плачь. А что делать, если плачется. Если всего трясет нервный озноб.

Я сижу над ним, а он лежит в черной луже. Лежит, не шевелится. В синей куртке. С родинкой на шее. Я сижу в темноте, под аркой, а в глазах у меня плещется голубое, светлое небо…

У меня бывает иногда такое. После каких-то очень сильных встрясок, крупных потрясений на грани жизни и смерти, когда все существо сжимается в комок и мир кажется хрупким и словно из тончайшего стекла, и весь звенит, дрожит нежнейшей своей конструкцией, – в эти роковые мгновения я вижу вдруг какие-то картины, между собой словно бы и не связанные никак… Вот я сижу под аркой, в темноте, меня трясет нервный озноб, а перед глазами – утро полощется.

Прозрачное, голубое, свежее. Вижу солнце, что пробивается сквозь щели этакими острыми и тонкими лучиками, совсем как вязальные спицы, и колет ими в глаза так, что приходится щуриться и – хочешь не хочешь – улыбаться. И оттого, наверное, на душе так легко и безоблачно. Это, наверное, еще и потому, что в мире свежо и солнечно, начало августа, воздух, чувствуется за ветхой бревенчатой стеной, как мятный леденец, хоть с чаем его… Небось и дома сейчас такое же утро. Фатер сейчас, наверно, коров уже вычистил и напоил, а муттер подоила их. А что же Гретхен? Ах, Гретхен! Какая она была красивая и свежая, когда шла в кирху в белом подвенечном платье! До чего к лицу ей была любовь. И ты таким счастливым был тогда!.. Сейчас, в это утро, она варит, скорее всего, малышу Вилли кашу, стоит, сонная, в синем халате, а под халатом… О Боже! Спаси и выведи целым из этой страны варваров.

Вон идут какие-то. Ну и воинство, без смеха не взглянешь. Один хромой. Другой и вовсе старик в очках. А третий – плюгавый мальчишка со всеми признаками вырождения – достаточно на его лицо взглянуть… Сюда, к сараю, направляются. Зачем? Кормить? Но для этого не нужно троих. Да и в руках у них ничего нет, кроме винтовок.

Видно, за тобой, дружище. Но куда поведут? На допрос?

Рано. Да и рассказал ты уже все – что еще говорить?

О чем они совещаются возле двери? Что такое – "веревка"? Что такое -"бежать"? А что говорит этот хромой? Кажется, он говорит по-немецки.

"Пошли, фриц", – говорит он.

Но тебя зовут не Фриц, пытаешься ты объяснить.

"Мне это без разницы", – хихикает хромой и толкает стволом винтовки в спину. Как, однако, противно, по-крысиному, он хихикает. И чего, собственно, он хихикает? Что тут смешного?