Анатолий Ким - Онлирия

Вот я и стою теперь на крыше маяка близ Танжера; пока мне никто не мешает, но я уже слышу звуки шагов множества ног, гремящих по железным ступеням винтовой лестницы внизу, еще далеко, у самого основания круглой башни. Я понимаю теперь, что, украв у Бога знание полета, учитель передал его мне: в моих руках похищенная драгоценность… Но мне хочется летать, и это уже неодолимо. Когда впервые Френсис отпустил меня в воздухе и я полетел рядом с ним, я почувствовал, что люблю эту мгновенно познанную свободу больше жизни.

И великое преображение произошло во мне: я перестал бояться смерти. Отныне все мои действия и чувства совершались и зарождались в чудесном пространстве, свободном от страха смерти…

И с улыбкой радости на лице я разбежался и бросился вперед, в воздух, всем сердцем устремляясь в голубую пустоту предутреннего моря. В последний миг услышал, как из люка, выводящего на крышу маяка, выплеснулись, словно звонкие фонтаны, голоса молодых людей – юношей и девушек. И еще я помню, что вовсе не полетел – сразу же камнем пошел вниз, соскользнув в пустоту мимо мелькнувшей белой крашеной стены маяка.

И тотчас увидел пуховые белые облака в синем небе над дальним берегом озера, посреди которого плыла странная пара: маленькая лодочка с одинокой фигурой человека и рядом белый лебедь с задумчиво изогнутой шеей. И я сразу же вспомнил, что это за озеро, вспомнил, какое имя у лебедя: Эмиль.

Я стоял на дороге, которая приблизилась по берегу почти к самой воде озера, в моей руке была длинная странническая палка, на мне был великолепный дорожный костюм: широкая блуза с отложным воротником, короткие штаны-шорты до колен, шерстяные носки и крепчайшие башмаки на пластиковой подошве, не знающей износа.

В самом начале, после того как я возник на берегу озера, мне все стало ясно, и память моя пробудилась вся. Я прожил не бог весть какую замечательную жизнь, и если бы не встреча с двумя людьми в той жизни, она осталась бы для меня навечно нежеланной и беспамятной.

Первая встреча – это ослепление от внезапно вспыхнувшего перед глазами зарева, зимний холод и обрамленный леденящим морозом аромат молодого женского тела: в тридцать лет я нашел жену в снежном сугробе глухой ночью на окраине Москвы…

Вторая встреча – это учитель бескрылого полета Френсис Барри. Однажды я увидел его, избиваемого двумя сопляками в затрапезном кафе в районе плац

Пигаль, во время своих ночных прогулок по грешному городу Парижу; пришлось мне решительно вступиться за беспомощного гиганта…

Теперь – после падения с крыши маяка в Танжере, на берегу Гибралтарского пролива, – я возник на берегу Гавринского озера, в России, там, где когда-то строил и так и не достроил свой дом. Я не знал еще, сколько лет длилась протяженность моей смерти, уцелел или рухнул дом после удара в мгновение

ИКС. И увидел я по новом своем возникновении на земле друга и инструктора левитации – американца Френсиса Барри. Разумеется, что в лодке находился вовсе не тот же самый кроткий Френсис, который так боялся мелких хулиганов – настолько боялся, что все время как бы навораживал, вызывал их на себя, и они слетались на него, как мухи на мед.

И лебедь Эмиль, ручная невеселая птица, которую знавал я при жизни в

Германии, в Шлезвиг-Гольштинии, теперь также не был тем же самым белым лебедем, понимавшим немецкий язык. И это озеро, и лодка в нем, и человек в лодке, и большая птица, плывущая рядом с лодкой, – это мой рай, в котором я оказался после смерти на Гибралтаре. В этом и сущность моего воскресения: воскресли не только я сам, но и все, кого я полюбил и запомнил на земле.

Между тем, пока я размышлял, стоя на берегу озера, опершись руками на длинный свой посох, озерная парочка постепенно приблизилась в мою сторону, и вскоре, пристав к суше, Френсис выпрыгнул из лодки, а лебедь Эмиль заходил плавными кругами недалече от берега, сохраняя в изгибе шеи и в выражении птичьей физиономии прежнее классическое недовольство жизнью и нескрываемую мизантропию.

– Вот нам и пришлось встретиться, дружище Френсис! Хэлло! – первым приветствовал я друга, с раскрытыми объятиями шагая ему навстречу.

– Хэлло, Машке!

Мы обнялись; нет, по-другому теперь веяло от бороды и кудрей Френсиса Барри

– не табачным дымом, а прохладой водной свежести, ароматом разогретой солнцем хвои, фиалковым запахом тишины туманных ночей…

– Тебе удалось тогда долететь до Нью-Йорка? – сразу же спросил я.

– Нет, – кратко отвечал Френсис. – Я оказался на Бермудах. А ты где закончил?

– Дошел пешком до Танжера, – рассказывал я, новоявленный Валериан Машке. -

Там стартовал с крыши старого маяка.

– А я на Бермудах вынужден был сделать остановку, – сообщил Френсис. -

Случилось невероятное с моею памятью: я забыл молитву! Бедняга, я считал себя конченым, почувствовал себя обманутым учителями и в свою очередь подумал о страшной вине перед своими учениками. Те, которых научил я летать с помощью медитации и тайной молитвы, могли так же ее забыть, как и я, и в этом было грозное напоминание о высших силах, о которых я помнил, когда сам учился полетам. На Бермудах, переезжая с острова на остров на местных паромах, я имел достаточно времени подумать о разных тревожных моментах в нашем деле, о которых раньше как-то не было времени подумать. Дело в том, что блестящие результаты больше предрасполагали к торжеству и ликованию, нежели к сомнениям, и нам казалось, что достигнутое никуда уже не уйдет от нас. Почему мы были так устроены, Машке? Получив в подарок от матери на день рождения велосипед, я потом беспощадно гонял на нем по камням, буграм и ямам, падал и налетал на деревья, а однажды, разозлившись за что-то, в сердцах швырнул велосипедик с высокой насыпи шоссе вниз, в лужу. И ведь ни разу не подумал с благодарностью – тем самым не приостановив свои неистовства, – не вспомнил о нежном и радостном выражении на лице матери, когда мы с нею в магазине велосипед этот выбирали. Я, как и многие в те последние времена, вырос без отца, с одной лишь матерью, а ей вырастить сына без мужской строгости было нелегко, – впрочем, ты об этом и сам должен знать: ведь у тебя также не было в семье отца, Машке… Велосипеды-то мы швыряли с высокой горы в лужу, но никогда не вспоминали, какие были лица у матерей, когда они покупали их нам. Что за свинство! Ведь кто первым показал нам возможность левитации? Кто научил нас молитве? И кто впервые на практике продемонстрировал перед своими учениками бескрылое вознесение в небо?

Позабыв об этом, мы носились по воздуху, как носятся мальчишки на детских велосипедах по лужам, и засчитывали чудесный дар в свои спортивные успехи.

Так я, помнишь, установил рекорд, первым перелетев в одиночку через