Анатолий Ким - Онлирия

Она вышла из темного угла на середину комнаты, настороженно оглянулась – длинный хвост мыши торчал сбоку кошачьей головы словно залихватский ус. До этого вся упруго напряженная, кошка вдруг мгновенно смягчилась, потекла гибкими струями бесшумных движений и, выложив на пол свой охотничий трофей, сама улеглась рядом, благодушно поглядывая на оглушенную, помятую добычу…

Которую когда-то назвали “мышь” – и вот, почти в беспамятстве, в сумеречности предсмертного угасания, со слипшейся от кошачьей слюны шерсткой на спине, это слово на моих глазах превращалось в некое другое, пока еще непонятное и невнятное по звучанию.

Может быть, на русском языке это значилось бы просто как природная еда кошки, обыкновенный звериный харч, муркина кровная пайка – что-то малопривлекательное, с нюансами беспощадного уголовного зверства для тех, которые стали свидетелями этих строк, вот только что набранных на компьютере. В конце рассказа кошка должна съесть мышку, схавать, как выражались заключенные в русских концлагерях, но до этого грустного финала было еще нечто, чему названия нет и что, стало быть, не может вновь стать словом и воскреснуть.

Но разберемся сначала: почему мышь стала мышью и что это за судьба – быть мышью и в конце концов попасться в лапы кошке? Вначале она, вонзая в мое тело свои острые зубки, сделала это довольно грубо, так, что даже переломала мне кости, и я на какое-то время лишилась сознания. Очнувшись, увидела эту чудовищную зверюгу сидящей в мирной позе, и глаза ее ласково и дружелюбно смотрели на меня.

Она почти по-человечески улыбалась, всем видом своим ей хотелось выразить, наверное, тысячу сожалений по тому поводу, что она была не очень осторожна и невольно причинила мне боль. Я поняла ее и, смущенно пропищав что-то вроде: ничего-ничего! пустяки! да что вы, об этом и беспокоиться не стоит! – собралась с силами и, от дурноты пошатываясь, закрывая глаза, двинулась к углу комнаты, где была нора. Двигалась я почему-то левым боком вперед, и это невольно искривляло мой путь, уводя в сторону от цели, и я вынуждена была несколько раз поправиться, царапаясь и оскользаясь коготками на гладком деревянном полу.

Но когда я, продолжая карабкаться под ласковым наблюдением кошки, добралась-таки до норы и уже сунулась головою в благословенную темноту, на меня налетел мощный вихрь – и подкинул высоко в воздух. Я шлепнулась на деревянный пол, вновь оказавшись посреди комнаты. Это было ужасно, больно, постыдно, и, ничего уже не соображая, я опять потащилась в сторону норы, от смущения и страха тихонько попискивая. Но повторилось прежнее – я снова уехала назад по воздуху далеко от норки в то самое мгновение, когда готова была уже шмыгнуть в нее.

Видимо, моя резвость на этот раз показалась кошке чрезмерной – она нагнулась и сделала еще один весьма многоопытный укус, после которого я стала совсем вялой, еле передвигалась по полу. Кошке же с той минуты стало неинтересно играть мною. Видимо, она поняла, что переусердствовала, нанеся мне последний укус. И кошка принялась даже помогать мне быстрее двигаться, подталкивая мое мышиное тело подушечками своих передних лап. Таким способом она подталкивала меня к самой норе – и в последний миг, когда я вползала в нору, цепляла меня за шкурку острым изогнутым коготком и выдергивала назад.

Тогда я и решила, что надо танцевать – собрала остатки своих сил, поднялась на задние лапки, передними подбоченилась и начала плавно кружиться на месте.

Затем я, продолжая кружение, подняла одну лапку вверх, взмахнула ею над головой, а в другую лапку взяла кончик своего хвоста – мне захотелось рассмешить свою смерть. Вероятно, ни одна мышь на свете так не вела себя ни перед одной кошкой – моя мучительница буквально оцепенела, в изумлении уставясь на меня. И все же когда я, танцуя, приблизилась к дырке в углу комнаты, кошка на всякий случай простерла вперед лапу и мягко вытеснила меня на безопасное место.

Я все равно была съедена кошкой, тем самым исполнилось мое предназначение, и все “мышиное” вернулось к изначалу этого слова. А сама кошка тоже сдохла, вновь превратившись в “кошку”, – как все на свете, что могло быть обозначено словом и возвращено во вневременье. Но есть что-то и невыразимое, как танец мышки перед кошкой, и такому нет никуда возвращения.

Моя сущность звучит по-русски как “ангел”, точнее же, Ангел Времени, и это я в эскадрилье себе подобных, таких, как Ватанабэ, Келим, Москва и многие другие, зажигал солнце в небе… Потом, когда мы летали над свежей землей, где еще не было ни одной смерти, однажды увидели стоящего посреди зеленой пустыни одинокого человека. Это был Адам, которому нечего было делать на этой земле. Поэтому должна была вскоре появиться и Ева.

Неизвестно мне, когда возвестилась первая смерть на земле, то есть имеется в виду: когда мы, ангелы, впервые узнали о том, что некоторые из нас окажутся выброшенными из ярко сверкающего потока времени в темную беззвездную неподвижность. Люди же назвали смертью полное отъ-ятие времени от живых существ – акция, осуществление которой всегда имеет отвратительную видимость. С того дня, как впервые это случилось, всяк сущий на земле, будь то зверь, червяк или человек, стал отрываться – в распаде частного существования – от общего бытия и выбрасываться в бездонный провал вневременья.

Счетчик умирающих начинался с нуля, но с часа изгнания первой человеческой пары и в дальнейшем, по распространении вглубь и вширь Адамова корня, количество мертвых душ на земле стремительно нарастало. Отщелкивали на счетчике и беспрерывно набегали новые ряды цифр – и вот уже трудно стало счесть тому, третьему, изгнаннику из рая, который и стал князем земного мира, сколько же мертвецов внесено в его торжественные реестры. Однако нам было ясно, хотя об этом и не произнесено вслух, что торжество этих списков фиктивно: во тьму и в бездну вневременья брошены будем мы, бунтовщики из допотопного демонария. А все племя народившегося Адамово-Евиного человечества, старательно внесенное нами в списки, будет целиком воскрешено для Нового Царства.

Но там, правда, не окажется наших детей, рожденных женщинами человеческих племен, живших до Ноева потопа. И самих этих милых женщин не будет. В Новом

Царстве ничего из того, что было на земле в допотопное время связано с нами, не будет. Для этого нас и удалили навсегда от людей.

Моя Надежда по происхождению была от одного из Ноевых сыновей, супруга которого тайно сходилась с небесными любовниками. Уже после потопа эта женщина как-то полоскала в реке белье и решила искупаться; когда она разделась и влезла в воду, то ощутила, что ее охватили нежные и сильные, но невидимые руки. Вся извиваясь, плещась в воде, как разыгравшийся лебедь, пугая неистовыми махами бедер засевшую в донной тени рыбу, Иафетова жена отдавалась под водою невидимому любовнику с тою силой страсти, какой никогда не испытывала по отношению к своему почтенному мужу.