Алексей Бабий - Частный детектив

Да, справки были липовые, но и они БЫЛИ. Давным-давно мой папаша спалил их по пьянке вместе со всеми документами, имевшимися в доме. У него были свои понятия о свободе. Он вообще тяготел к анархизму, причем не в кропоткинском его понимании, а скорее в махновском. Что не мешало ему быть членом КПСС, преподавать историю и обществоведение и вообще нести в массы марксистское мировоззрение.

Отрабатывая радиокомитет и облоно, я не забывал и о театре кукол. Д енежная компенсация (двухмесячная зарплата Н. И. Клюкина) пришла почему-то оттуда.

За три часа до отхода поезда я имел следующие данные:

— Гиргилевич Т. Г. никогда в новосибирском облоно не работала;

— архив радиокомитета находится в комитете по телевидению и радиовещанию;

— архив театра кукол находится в ТЮЗе.

Жизнь приучила меня не брезговать синицей в руке. В ТЮЗ еще можно было успеть, и через двадцать минут я уже блуждал в его круглых недрах.

Тамошняя кадровичка готовила свое лицо на выход. Рабочий день заканчивался. Я вымолил пятнадцать минут. Она не стала тратить время на расспросы и плюхнула на стол обычную общую тетрадь — книгу приказов по ТЮЗу за тридцатые годы.

Я стремительно пролистал тетрадь. Пусто. Осталось пять минут. Я стал ли стать снова, медленнее.

— Понимаете, — сказал я, — это как раз тот самый год. Тридцать седьмой.

— А что такое было в тридцать седьмом году? — лениво спросила кадровичка, вырисовывая левый глаз.

Я не успел ответить. Две страницы в книге приказов были склеены, и я подумал сначала, что они склеились случайно, и попытался расцепить их. Но они были склеены на совесть. Я подбежал к окну и распластал лист на стекле.

«Приказ от 11.10.37 по ТЮЗу. Клюкин Николай Ильич зачисляется администратором кукольного театра с окладом 300 руб.»

Вот так оно и было, думал я, стуча зубами под мокрыми эмпээсовскими простынями. Вот так оно и было. Из радиокомитета его выжили. Друзья нашли ему новое место. Ну ладно, был дирижером, стал администратором. Все же не на улице. И вот 11 октября выходит приказ. А, положим, 12 октября вдруг узнают, что он арестован. Ну да, следующий приказ датирован 12 октября. Можно представить себе положение директора ТЮЗа. Пригрел врага народа… Вырвать лист? Нельзя. Листы пронумерованы. Зачеркнуть? Увидят. Сделать вид, что приказа не было? Но как?

И директор, как пацан, разбивший хрустальную вазу и лихорадочно составляющий осколки (авось не заметят!), склеивает две страницы, переписывает весь злополучный приказ номер 4 от 11.10.37, кроме пункта о Клюкине Н. И. и дальше ведет книгу приказов как ни в чем ни бывало. Помогло ли это ему? Не распластал ли лист на стекле и бывалый энкавэдешник?

И опять остановил я свою расхристанную фантазию: что за буржуазности?! Зачем вещдоки, когда есть донос? Зачем вообще какие-нибудь доказательства, когда есть план по разоблачениям? Может, ты еще и суда присяжных пожелаешь? Или адвоката на этапе следствия? Со всеми этими пережитками давно покончено. А эта, кадровичка… «А что такое было в 37 году?» Какова? А ведь ей за сорок!

А что, ты намного больше знаешь, думал я. Ведь не так давно ты считал это очередным перегибом. Лес рубят — щепки летят. Борьба есть борьба. И так далее.

Борьба борьбе — рознь. Насилие, даже прогрессивное (как будто бывает прогрессивное насилие, хмыкнул я; но ведь нас учили, что добро должно быть обязательно с кулаками!), прогрессивное насилие неизбежно вырождается в регрессивное и репрессивное. Лихие чекисты двадцатых закономерно были расстреляны в тридцатых. Это закон природы, и выражать какие-либо эмоции по этому поводу неуместно. Не обижаемся же мы на явление резонанса за то, что мост рушится под ногами марширующих солдат!

…Когда брали бабушку, она сказала: «За что же? Я в Харбине в белогвардейской тюрьме сидела!»

И ей ответили: «Вот такие-то нам и нужны!».

Вот такие-то и были нужны! Не щепки летели, и даже не политические противники. Летели все, кто позволял себе жить по-своему. Носители духа. Потому-то и детей их репрессировали. Долгое время я не мог понять — зачем. Ведь даже царские сатрапы проявляли внимание лишь к самим революционерам: не вырезали же они семью Ульяновых из-за Александра!

Потом понял: это был тотальный духовный геноцид. Дети носителей духа были воспитаны в этом духе, пропитаны этим духом, и с ними пришлось бы иметь дело потом: начались бы опять дискуссии, фракции и вообще всякая демократия. Уж лучше было обеспечить монолитное единство сразу. Но генетика тогда была не в моде, и начинали все же не с младенцев. Так выжила моя мать.

Что-то успели заложить в нее родители. Что-то от нее досталось мне. Но сравним фотографии.

Вот они в 30 лет: цельные, прямые люди. Идут, и знают, куда идут, и знают, во что верят.

Вот она в 30 лет: идет прямо, но идет куда послали, верит в то, во что сказали верить и чувствует, что обманута, но не знает в чем.

А вот я в 30 лет: ни во что не верю и никуда не иду. И я жертва. Не убей они деда и бабушку, не пусти по миру мать, я в своем росте начинал бы с более высокой отметки борьба с собственной подлостью и трусостью далась бы мне легче. А я начинал с нуля. Я тоже хибакуся. И дети мои хибакуся, и их дети тоже будут хибакуся.

Я долго вообще не догадывался, что можно жить, а не быть. Я витал в облаках, потом играл в бисер, потом боролся со своим пузом. Что-то все время было не так, и я начинал новые жизни. А потом способ жизни нашел меня сам.

Через месяц после поездки в Новосибирск я получил справку из горархива. Нашлись приказы о назначении Гиргилевич Т. Г. инструктором по внешкольной раб оте, директором дома художественного воспитания детей.

Приказ номер 1620 от 29 октября гласил, что Гиргилевич Т. Г. от работы освобождена за недоверие коммунистического воспитания детей. Это означало, что арестовали ее позже. Иначе ее уволили бы как врага народа. Листая папки только по облоно и только по буквам «Г» и «К», я насмотрелся на сотни таких формулировок. Итак, бабушку взяли после 29 октября, но до 21 декабря. «К твоему дню рождения я вернусь» — говорила она моей матери (та по иронии судьбы родилась в один день с Иосифом Виссарионовичем).

Бабушка так и ушла бы в ботиках, но домработница силком надела ей валенки. И дала свою теплую шаль. А бабушка всегда одевалась со вкусом. Она была красивая тридцатилетняя женщина, потомственная интеллигентка, и идти куда-либо в валенках ей казалось неприличным.

Она не верила, что в стране, где так вольно дышит человек, могут арестовать беременную женщину. Как оказалось, домработница лучше разбиралась в политической ситуации.