Алексей Бабий - Частный детектив

— Вот мы все, — сказал гражданин и, сделав широкий жест рукой, смахнул бокал с красным вином. — Вот мы все — последняя надежда страны. Мы помним! — и он надолго замолчал. — При НЕМ порядок был.

Потрясенно смотрел я то на него, то на «семейные» столы. Пятно ра сплывалось на скатерти, и почудилось мне, что не вино это вовсе, и, зажав ладонью рот, бросился я к выходу. И долго потом, вывернутый наизнанку, умывался холодной водой.

Кому отмечать ИХ дни рождения, думал я. Если мы не знаем ничего. Если ИХ стерли с лица земли, не оставив ни надгробья, ни писем, ни вещей: фотографии и те сожжены родственниками, осталось случайно штуки три. ИХ стерли, а мы тем временем пьем за него.

Вот так и начался этот сугубо частный детектив. Но я не в тот же день поехал в Новосибирск. Я знал цену своим порывам. Такие вещи нельзя бросать на полпути. Их нельзя делать по обязанности и доделывать через силу. Их надо делать только тогда, когда не делать их невозможно. Так бывает, когда, например, любишь женщину. И есть только один способ жизни — с ней. Все остальное — способы смерти. Длительной или мгновенной, но смерти.

После невероятного везения в ТЮЗе и долгожданной удачи в горархиве я целый год отрабатывал ложные следы. Я пытался выйти на паспортный стол (мы жили возле парка Кирова, говорила мать), на Воронежское управление МВД (судила воронежская тройка, вспомнила мать), на музей оркестра радиокомитета (оказалось, что музей — оркестра народных инструментов, а дед, видимо, дирижировал симфоническим. «Ну, а почему ты уверена, что он дирижер?» — спрашивал я. «Я же помню — он стоит и дирижирует!»).

Потом сезам вдруг открылся, и в течение дня я законспектировал личные дела Н. И. Клюкина и Т. Г. Гиргилевич.

Итак, он родился 19 мая 1904 года, а она — 29 апреля 1906. Но это означало, что в 1917 году они были детьми, и никакого революционного прошлого у них не было и быть не могло. Они просто не принадлежали к тому поколению, которое у нас всегда ассоциируется с легендарными подвигами. Они пришли позже.

Харбин, в частности, объяснился совсем прозаически. По легенде, аристократическая семья Гиргилевич оказалась в Харбине в эмиграции, и моя бабушка порвала со своим буржуазным прошлым и ушла в подполье. На деле же семья учителя Григория Демьяновича Гиргилевича оказалась в Харбине еще в 1911 году, и это был обычный перевод из Екатеринослава (Днепропетровска). В 1929 году, во время конфликта на КВЖД, семья действительно распалась. Григорий Демьянович с дочерью уехал в Читу, а его жена — в Америку. Там она в конечном счете стала владелицей гимназии и жила очень даже неплохо; во всяком случае, регулярно отправляла дочери посылки. Они-то, скорее всего, и сыграли роковую роль: разве могли идейные соседки Тамары Григорьевны удержаться от доноса при виде ее буржуазной одежды? Так или не так, но из партии бабушку исключили именно за связь с классово чуждым элементом.

В графе «участие в революционной деятельности» — прочерк. Видимо, сидение в белогвардейской тюрьме бабушка считала делом само собой разумеющимся и не стоящим столь громкого названия.

Дед же, на фотографии такой волевой и целеустремленный, явил мне совершенно головокружительную биографию. Он учился то в железнодорожном училище, то в торговом. Он был то агентом для поручений ГПО, то секретарем губкома КСМ, то безработным, то статистиком. Он вдруг поступал в Ленинградскую консерваторию, а потом, приехав на каникулы, бросал скрипку и подавался в секретари уголовной комиссии. Вот он зампред Читинской комиссии по чистке, а через месяц — студент Томского музтехникума плюс председатель Томского горкома рабПС, а после этого еще и администратор оркестра курорта Шира. То он заведует сектором зарплаты, то вдруг работает скрипачом. Наконец, две линии его жизни — музыкальная и административная, сливаются воедино: в Новосибирске он был заместителем председателя краевого комитета по радиовещанию и отвечал за все музыкальное сопровождение. Если личное дело бабушки состояло всего лишь из листка учета кадров, то личное дело деда было толщиной пальца в два. Его то отправляли в командировки, то отзывали из отпуска, то объявляли благодарность, то заносили выговор. Каких только выговоров у него не было: и за утерю членского билета, и за карьеризм, и за несвоевременную явку к месту работы, и за безобразно-небрежное составление концерта граммузыки, и за необеспечение передач тонфильмом, и за появление на работе в пьяном виде, и за что-то еще, что я не сумел разобрать: уж очень свирепо водила перо по бумаге чья-то начальственная рука, уж очень допек чем-то обладателя этой руки мой дедушка.

Уволен он был за исключительную халатность и за невыход на работу 10 и 11 августа. Это было 13 августа 1937 года.

Признаться, я был несколько разочарован. Да даже и не несколько. Какой уж тут особый дух, если человек ходит пьяным на работу. Это и я умею. Какая уж тут твердая цель в жизни, если он кидается из функционеров в музыканты и обратно. Все, значит, было придумано и не было носителей духа, а ОНИ были просто Николаем Ильичом и Тамарой Григорьевной, которые жили себе в деревянной коммуналке у парка Кирова. Николай Ильич, человек разбросанный и увлекающийся, хотя и талантливый, бывало, выпивал, да и к женскому полу был неравнодушен, и Тамара Григорьевна, конечно же, с ним из-за этого ссорилась. И, надо полагать, денежные проблемы у них были немаленькие, поскольку Тамара Григорьевна любила хорошо одеться, а Николай Ильич был мастер делать занятные, но бесполезные покупки.

И сначала я пытался как бы оправдать их, подогнать все же к их ореолу. Появление в нетрезвом виде? Но ведь известно, что травля начиналась не в застенках, а еще на работе. Жертвам создавали такие условия, что срывы были неизбежны. Да и мать говорит, что в последний год ее отец был мрачен, часто ссорился с бабушкой, много курил и лежал на диване, неподвижно глядя в потолок.

А потом я понял, что ОНИ в моих оправданиях не нуждаются. Оказывается, я, изначально сплющенный, хотел видеть их сусальными героями, без единого пятнышка. Уж так нас приучили: герой так герой, не ест, не пьет и размножается путем непорочного зачатия! Удел слабого — мечта о силе. Хотя бы и не о своей. Но о той, к которой имеешь отношение («а зато мой папка сильнее твоего!»). Я хотел видеть их непременно героями, а они были обыкновенными людьми. В чем и соль. Они были бы обыкновенными людьми в «будущей России честных людей», но в стране, в которой они жили, быть обыкновенным человеком, то есть порядочным, было уже подвигом. В этой стране донос считался вершиной гражданского мужества, а нежелание лгать — государственным преступлением, караемым по статье 58 УК.