Дмитрий Стахов - Генеральская дочка

Иван достал сигареты, угостил бомжей. Его с ржавыми пятнами плащик внушал доверие. В мутноватом стекле павильона отражалась вся привокзальная жизнь. Вот одна из черных машин припарковалась у террасы шашлычной, к сидевшим за столиком парням подошел вышедший из машины громила, показал фотографию. Нет, они такого тут не видели, нет, давно сидят, они всех знают, конечно, если увидят – тут же, в ту же секунду…

Иван посмотрел на часы: до электрички оставалось совсем немного. Он погасил окурок в пластиковом стаканчике с остатками чая, поправил ремешок сумки, но бомж вдруг прижал его локоть к липкой столешнице.

– Не торопись, – бомж говорил будто бы в сторону, губы грязного рта его практически не двигались, – там гэбня в штатском. И эти, пацаны крутые, еще не уехали… У тебя борода приклеена, мама дорогая! У нас в театре за такую бы бороду гримера уволили, уволили на хер!

– А ты что, актер? – спросил Иван.

– Все мы в этом мире актеры, – сказал бомж, еле заметно кивнув на свою подругу. – Вот – актриса. Лучшая Нина Заречная на Среднем Урале. А также – Дездемона… Это в прошлом, понятное дело…

Но были и мы рысаками. Тут, друг мой, есть один закуток. Зайдем, я тебе устрою новый реквизит и бороду подправлю. И образ тебе нужен, новый образ… Так тебе нельзя, вычислят, засекут, повяжут!

Иван бросил взгляд на стекло павильона. К парням на террасе шашлычной подошел вышедший из другой черной машины человек, худой, костлявый, невысокого роста. Даже в мутном отражении видны были его хрящеватые большие уши, безжалостные серые глаза.

– Твои же фото уже по областному телевидению показывали. Особо опасный ты. Награду обещают…

– Так что же ты ждешь? – Иван поймал взгляд бомжа.

– Ты бы видел мою «Антигону»! – не отвечая на вопрос, все так же – не разжимая губ, сказал бомж. – Это была работа! Приглашали на «Золотую маску», но – интриги, интриги…

– А мне ты роль не дал… – шамкая беззубым ртом, произнесла бомжиха. – А мне ее всегда хотелось… Нежная, мужественная, любящая… Я бы этому Креонту! Ты меня задвигал! Заречная! Кому сейчас нужна эта… – бомжиха грубо выругалась, – и Дездемона эта… – она выругалась вновь, – вот Антигона… Там у нее есть такие слова… Это… Как его… Нет, не помню, ничего не помню! – Бомжиха подперла голову кулаком, шмыгнула перебитым носом и явно собиралась заплакать.

– Мертвых надо хоронить, а живых – не выдавать, – на подругу внимания не обращая, сказал бомж-режиссер. – Пошли! Пусть тираны трепещут!

Не прошло и получаса, как в электричку сел старичок. Шляпа, поверх свитера под горло – пиджак с орденскими планками, пышные седые усы – бомж в последний момент отказался от бороды, палочка. Старичок слегка пришаркивал – режиссером бомж был неплохим, а у Ивана вдруг проявились подлинные актерские способности, – добрые, но строгие глаза старичка смотрели на окружающее с любовью, он занял место у окна, вынул из кармана журнал сканвордов, достал карандашик и отправился в путь, оставив на перроне и гэбню, и громилу из первой черной машины, и хладнокровного убийцу – из второй.

Старичок вышел на полустанке. Последний вагон электрички исчез в почти прозрачном тумане. Звонкая тишина осени окружала перрон. У запертой на висячий замок будки с вывеской «Касса» стояла «газель» с поднятым капотом, водитель, выставив наружу плоский зад, копался в моторе. Неподалеку на перевернутом ведре сидела тетка в телогрейке, ярко-синих спортивных брюках, резиновых сапогах, в теплом платке удивительного, светло-пурпурного цвета. Старичок медленно спустился по лестнице с выщербленными ступенями, подошел к «газели».

– Сломался я, папаша, – бросил через плечо водитель. – Жди, автобус будет…

– Не будет автобуса, – услышав слова водителя, вздохнула тетка. – Отменили. Только вечером.

– Я не тороплюсь, – сказал старичок таким тоном, что водитель распрямился, стукнувшись затылком о капот, и спрыгнул на землю. – Мне что вечер, что день…

– Иван Никитич! Ты? – Водитель всматривался в лицо старичка. – Ну, ты даешь! Счас поедем! – Он обтер руки тряпкой, опустил капот, надавил на него сверху, замок щелкнул.

– Меня возьмите! До Аграфенино. – Тетка поднялась, ведро со звяканьем завалилось на бок. – Тут одна дорога, никак мимо не проедете, никуда сворачивать не надо!

По дороге, клацая зубным протезом, когда «газель» подбрасывало на ухабах, и поминутно утирая губы уголком платка, тетка жаловалась на зятьев, невестку, мужа, местные власти, но более всего – на этого самого Дударева, что начал чудить по окрестностям и которого сейчас по лесам ловил ровно полк солдат.

– Точно – полк! – говорила тетка. – Зять мой, за которым старшая моя, он в ГАИ, говорил – семь грузовиков солдат только вчера проехало. Все с автоматами, форма в пятнах такая, здоровенные. Он, разбойник-то наш, где-то наумничал, а нам теперь еще солдат привезли. Серют везде, кухню поставили, палатки. Вечерами водку пьянствуют, офицерыто уезжают почти все, что остаются – в своей палатке сидят, своих же солдат боятся, а они по деревне ходят, танцы хотят. Какие танцы, кому у нас танцевать? Скорее бы изловили этих байстрюков, что за справедливость. Нам благодетели и разные там освободители без надобности. Ты вот, дедуся, освобождал, видно, тоже, так это же война. А этот – справедливость восстанавливает. Зачем? Не надо! Никакой справедливости не надо…

Иван слушал тетку и поражался: он-то как раз думал – нужна только справедливость или хотя бы надежда, что справедливость восторжествует. Ну, не сейчас, а в будущем. Иначе – как же? И думал еще, что люди, его народ, те, с кем он ощущал настоящее сродство, в первую очередь нуждаются в справедливости, для них справедливость – первейшая ценность, не закон, не порядок. И тут – не надо? Иван уже слышал, бывало, такое, но прежде не задумывался о причинах. Неужели – не нужно ничего? Только одно желание – чтобы оставили в покое, чтобы не лезли? От усталости? Отчего такое? Отчего?

Но Иван, хотя понимал, что возражать тетке бессмысленно, хотел что-то сказать, но водитель его опередил:

– Это ты верно, мать, говоришь! Верно! На хер нам их справедливость? У них, блядей, справедливости – завались! Сегодня у них одна, завтра – другая. А мы, значит, у них как кролики? Или эти, как их, подопытные крысы, что ли? Вот я, значит… Служил в ВДВ. Чечня. И хули? А не хуя! Ну, конечно, если у тебя и родственники, и бабки, то – это понятно… А если нет? Вот кручу баранку целый день, дома, бля, телевизор включаю, футбол посмотреть, мне по хрену кто играет, я люблю, как они там бегают, а мне – этого, понимаешь, купили за пять лимонов, он, сучок, получать будет полтора лимона в год! Да у меня… Ногами мяч пинать за такие деньги… Или вот эта, как ее, зубастая такая, дочь дерьмократа питерского, забыл как его, она что-то там про деньги и говорит, что… ну, это, как его, сумочку, нах, за три пятьсот покупает. Не рублей, мать, долларов! За зелень, бля! Сумочку за зелень! Да ну их, мать! А этого, сынка, бля, Дударева, я бы своими руками! Своими, мать, этими рабочими руками! И не волнуйся – капец ему. Точно капец! Вот твое Аграфенино, твоя пиздатая деревня, вон солдатушки твои, мать, портянки сушат, ключ им на двадцать два в одно место!