Дмитрий Стахов - Ретушер

Я его не слушал.

На кладбище пришло всего несколько человек: два ветерана, для которых посещение подобных мероприятий входило в ветеранские обязанности, моя блаженная соседка, откуда-то про похороны узнавшая, я и Кулагин.

Найти Татьяну, не имея ни адреса, ни телефона, я не смог. По записной книжке отца я попытался найти кого-то еще, позвать на похороны, но либо фамилии и телефоны в книжке были замазаны черным, либо мне отвечали, что такой-то давно умер.

Когда могилу засыпали, возле свежего холмика мы все застыли в скорбном молчании: активисты-ветераны в одинаковых позах, со сложенными внизу живота руками, соседка с бесстрастно блуждающим взглядом, чуть поодаль – бригадир кладбищенских рабочих и Кулагин. Я – у самой могилы.

– Редеют наши ряды, – произнес за моей спиной один из активистов.

– Да, я помню Генриха Ивановича… – начал другой.

– Рудольфовича! – поправил первый.

– Рудольфовича! Да, я помню его еще по тридцать девятому году. Редкой души был человек!.. – Второй явно собирался произнести что-то наподобие траурной речи.

– А какой был специалист! – Первый не хотел отдавать инициативу. – Лучший! В нашем управлении это был самый ценный кадр!

Я обернулся, шагнул к ним.

– Да, лучший! – Говоривший был худ, кадыкаст, водянистые глаза его слезились. – Таких теперь нет. Ужасная смерть! Пьяный уже с утра шоферюга. Вот ведь подонок! – Не моргая, он смотрел на меня. – Вы ведь, наслышан, по стопам батюшки пошли? Верно? Примите соболезнования!

Я пожал руку сначала ему, потом – второму.

– Таких специалистов теперь нет! – в свою очередь сказал второй, задерживая мою руку, но глядя на своего товарища. – А если бы этот шоферюга наехал вечером, что, легче было бы? – Он перевел взгляд на меня. – Пусть молодой человек на меня не обижается, но – нет. Нет!

– Что «нет»? – спросил первый. – Не было бы легче или специалистов таких нет?

– Маразм крепчал! – подмигнул мне второй, слегка кивнув на первого. – Не обижайтесь!

– Я не обижаюсь, – сказал я, освобождаясь от его хватки.

– И правильно! – Он повернулся к кадыкастому. – Ну что? Нам надо на Даниловское.

– Да, – согласился первый, – на Даниловское.

– А поминки? Я думал, вы…

– Крепитесь! – Второй положил мне руку на плечо, притянул к себе, заставил меня чуть наклониться вперед, словно хотел посмотреть, большая ли у меня лысина.

– Помню по тридцать девятому году! По тридцать девятому!

Первый взял второго под локоть, потянул прочь от могилы. Они вышли на дорожку между оградами, зашаркали по ней, свернули на аллею кладбища и пропали за густой листвой.

Я оглянулся – блаженная соседка, видимо, снялась с места еще раньше, Кулагин расплачивался с бригадиром кладбищенских рабочих. Бригадир держал перед Кулагиным раскрытую ладонь правой руки, Кулагин выкладывал на ладонь купюры, левой рукой бригадир переправлял их в карман черных брюк, заправленных в кирзовые сапоги. Закончив расчеты, Кулагин подошел ко мне.

– Ну? Поехали? – спросил он.

– Ты езжай, Коля. Я побуду, – сказал я. – Побуду…

– Я подожду! Ты хотел еще какие-то вещи забрать. В квартире отца. Помогу!

– Потом. Завтра. Езжай. Вечером – у меня.

– Ладно. До вечера! – И Кулагин тоже ушел.

Мне следовало бы постоять спокойно, так сказать, в объятиях скорби, глядя в землю, но боковым зрением я заметил фигуру женщины, появившуюся из-за соседних могил. Это была она. С букетом цветов.

Она словно ждала, когда все уйдут.

Совсем как Лиза! И Лизиной же походкой она медленно приблизилась, встала рядом, проговорила тихо:

– Здравствуй…

В ответ я только кивнул. Я хотел сказать, что теперь мне не так горько, что теперь со мной все будет хорошо, что я сделаю для нее все-все, но близость свежезасыпанной могилы меня остановила.

– Твой отец был последний… То есть, я хотела сказать, он… – начала она, и я почувствовал на себе ее внимательный взгляд. – Таких людей больше нет.

– Спасибо, – кивнул я.

В холмик могилы была воткнута маленькая дощечка. Я шагнул вперед, наклонился, вынул из кармана фотографию отца и прикрепил к дощечке. Татьяна подошла вместе со мной.

– Это его любимая фотография, – сказал я. – Здесь он молодой. Его сфотографировали вместе с начальником. Он работал… Он служил в НКВД. В фотолаборатории. Отец убрал своего начальника, откадрировал. Хорошая фотография.

– Очень хорошая. – Она взяла меня под руку.

Мне хотелось заплакать. Я отвернулся, ее рука выскользнула, повисла в воздухе.

Как она вела себя на поминках? Выше всяких похвал. Тактично, спокойно, внимательно. Все приготовила, подала. Если учесть, что всего за столом нас было – включая ее саму – трое, то не особенно она, правда, и утруждалась.

Я-то вообще вскоре был пьян. Язык у меня развязался, за неимением лучшего слушателем был выбран Кулагин: говорить с нею, делиться с нею я еще не мог. Тогда еще не мог. Мне нужно было время. Если бы я тогда начал перед ней плакаться, то обязательно упомянул бы Лизу, сказал бы об их сходстве, но тающий образ отца утягивал с собой и воспоминание о Лизе.

Я выжидал, когда оно затрется окончательно.

Мы все сидели у одного конца моего рабочего стола, по такому случаю разложенного вдвое, покрытого хрустящей скатертью. На противоположном конце, на блюдце, стояла наполненная рюмка, накрытая куском черного хлеба. Последняя трапеза отца. Выпить, закусить, вернее – занюхать. Больше ему уже ничего не оставалось. На гранях рюмки иногда посверкивал отраженный свет.

– Некоторые думали, что отец был болен, – говорил я внимательно слушавшему Кулагину. – У него якобы была мания преследования. Или комплекс вины. Называй как хочешь. Ему казалось, что те, кого он убирал с негативов, умирали. Не от пули умирали, не от петли, не от инфаркта или в автомобильной катастрофе. То есть на самом деле от пули, либо же они действительно умирали своей смертью, но якобы причиной гибели была его работа.

Сигарета выпала из моих пальцев, покатилась по столу. Кулагин поднял ее, погасил в пепельнице.

– Я слышал об этом, геноссе, – сказал он.

– Так считали некоторые. Считали, будто он больной. – Я достал из пачки новую сигарету. – Он же больным не был. Он знал – причина действительно в его работе.

Кулагин достал зажигалку, дал мне прикурить.

Из ведущей на кухню двери появилась моя Таня-Лиза, с кухонным полотенцем на плече, с тарелкой овощей. Она подошла к столу, поставила тарелку. Я тут же взял с нее маленький пупырчатый огурец и схрумкал его.

– Конечно, конечно, – кивнул Кулагин.

– Я не верил. Сначала. А потом… А сейчас… Мои собственные выводы… Одно накладывается на другое. Это – наследственное. Это постепенно перешло ко мне. – Я глубоко вздохнул и решил признаться: – Знаешь что?