Дмитрий Стахов - Ретушер

Всю ночь, вернее, все то время в камере, что осталось от ночи, после того как сознание постепенно вернулось ко мне, я думал о ней, о Лизе.

Темно-синие стены, особенно когда в коридоре вспыхивал яркий свет, создавали ощущение темноты у реки. Но по коридору бухали тяжелые башмаки, ставший знакомым голос выводил: «Стоять, блядь! Стоять! Руки, блядь, руки!» – с таким пафосом, словно его обладатель других слов не знал.

Потом свет гас, и все погружалось в темноту.

Из камеры меня выдернули ранним утром, отвели в кабинет, где мне навстречу из-за стола поднялся невысокий лысый человек с ровным гладким лицом. Он указал мне на стул. Я сел. Он же, сверху вниз осмотрев меня, предложил сигарету. Оберегая правую, ушибленную ретивым омоновцем руку, левой я неловко выколупнул сигарету из пачки, вставил ее в разбитые губы.

Он щелкнул зажигалкой, я прикурил. Он сел, неторопливо начал перелистывать бумаги в объемистой папке и поминутно шмыгать носом. Найдя в папке какой-то заинтересовавший его документ, надолго углубился в чтение.

Я поискал взглядом пепельницу, несколько раз стряхнул пепел на пол; вытянув шею, попытался разглядеть, что именно так его заинтересовало. Он посмотрел на меня.

– Ну?!

– Что? – переспросил я.

Он взял папку в руки, откинулся на спинку стула. Под папкой на столе лежали мой паспорт и фотография Минаевой. Что-то заставило меня оглядеться, и я увидел, что еще на одном стуле, наполовину скрутившаяся в трубку, лежит фотография хозяина ресторана и его друзей.

– Я принес заказ, – выговорил я с тяжелым вздохом. – Вошел… Увидел…

– Все? – глядя на меня поверх папки, спросил следователь.

– Все…

– Больше сказать нечего? – Он положил папку на край стола, взял фотографию Минаевой. – Не может быть!

– Это – тоже заказ, – сказал я, указывая сигаретой на фотографию. – Она меня ждала. Мы с ней договаривались.

– Значит, работаешь на воров в законе и на их баб? Они – твои постоянные заказчики?

– Нет, я не работаю на воров в законе. – Я поискал, куда выбросить погасшую сигарету, медленно смял ее пальцами. – Просто часто ходил в этот ресторан. Его хозяин попросил меня…

– Дальше!

– Что – «дальше»?

– Вошел, увидел… Дальше! Победил, что ли?

– Дальше – все. Приехали ваши, навалились…

– Слушай. – Он выдвинул ящик стола, бросил туда фотографию Минаевой, достал из ящика еще чью-то фотографию, которую, вниз лицевой стороной, положил на стол.

– Слушаю, – покорно отозвался я.

Тут лысый, животом задвигая ящик, подался вперед, схватил меня за ворот куртки, притянул к себе.

– Не зли меня! – проговорил он тихо. – Почему не вызвал нас? Почему сразу не ушел? Почему ты там ходил из угла в угол? Зачем положил в карман гильзу? Зачем пил пиво?

– Пиво? – как эхо откликнулся я.

– Пиво! – Он разжал пальцы, я обвалился на стул. – Ты, наверное, думаешь, я совсем дурак? Я же все знаю!

– Нет, я так не думаю! – сказал я, но вид он имел далеко не умного человека. – Я знаю, что вы знаете, но…

– Молчи! Молчи и слушай! – Он поиграл коротковатыми пальцами, словно примериваясь, как бы вновь меня половчее схватить. – Такой бани у нас давно не было. Я это дело, гадом буду, раскручу. Ты – мой свидетель. Я от тебя не отстану. Выдавлю все, что ты знаешь. Лучше говори сам.

Меня распирало любопытство – что за фотография лежала у него на столе?

– Ну?!

– Мне нечего сказать! Нечего!

– Очень хорошо. – Он закурил. – Тогда расскажи, как ты провел день.

– Какой?

– Вчерашний, голубчик, вчерашний!

– Весь день я работал. Был у себя в мастерской. Приезжала Алина, потом она уехала. Потом я отправился в ресторан. Все.

Он выдвинул ящик, достал фотографию Минаевой.

– Это ее звали Алина?

– Нет. Дело в том, что Алина…

Он спрятал фотографию, а другую, лежавшую на столе, перевернул: на фотографии был совершенно незнакомый мне человек в кожаной куртке, с широкими плечами.

– Знаешь его? – постукивая по фотографии пальцем, спросил лысый.

– Этого не знаю, но, когда я подъезжал к ресторану, видел таких же, в двух машинах. Они и стреляли. Наверное…

– Этот стрелять не будет, – пряча фотографию плечистого в ящик, сказал лысый, вынул из ящика бланк и начал его заполнять.

– Кстати, как вы спали? – взглянув на меня так, словно видел впервые, и переходя на «вы», спросил он.

– Плохо, – ответил я.

– Сон – второе здоровье, Генрих Генрихович. А вам здоровье – ох как нужно! Ну, – он пододвинул бланк ко мне, – распишитесь вот здесь. И здесь.

Я взял ручку, привстал со стула.

– Где?

– Здесь. И здесь. Я расписался.

– На вашем месте я бы всегда читал то, под чем ставлю подпись, – лысый улыбнулся и показал мелкие желтые зубы. – Но все равно – до свиданья. Мы вас вызовем.

Сейчас я сижу и жду. Мы договаривались. Она должна прийти.

Вернее всего, она придет не одна, а с каким-нибудь молодцом, способным переломить меня одним отработанным приемом. Или – с двумя цепкими и бесстрастными профессионалами, которые устроят мне пятый угол. Сколько их будет – неважно. Важно другое: они приложат все силы, все умения, заставят меня подчиниться, а потом – уберут. Пусть я никогда и не попаду под подозрение, но они ни за что не оставят в живых свидетеля-исполнителя.

То есть – меня.

Она, я уверен, придет. Она не может довериться плечистым молодым людям. Ей нужно будет лично убедиться в том, что я выполнил все их распоряжения. Проследить, чтобы остатки моего архива, все мои и отцовские бумаги, фотографии, прямо или косвенно говорящие о нашем наследственном даре, были уничтожены.

А еще она будет искать свои фотографии: кому охота идти вслед за человеком, которому ты же и подписал смертный приговор?

Несомненно, она уже давно догадалась: я вышел из-под контроля и в любой момент могу начать свою собственную игру. Да, я еще могу ее удивить, но все-таки было бы лучше, если бы она пришла одна.

Пусть, пусть ее сопровождающие, пока суть да дело, ждут на улице, в скверике, на скамейке. Как эти ребята умеют посадить свое мускулистое тело! Никогда не сутулятся, не наклоняются вперед, никогда не ставят локти на колени. Они сидят основательно, широко раздвинув ноги. В их позах есть некий мистический смысл: их сокровенное, их промежность открыта, распахнута к миру, из нее как бы исходит их мужская, всесокрушающая сила.

Она же будет виться вокруг меня, будет оправдываться, будет говорить, что произошло недоразумение, что я ее неверно понял. Будет ласкаться как кошка. Выгибать спинку и обижаться: почему я ее не глажу?

Чтобы подозрения не усиливались, придется погладить. Да я, признаться, и сам этого хочу, но кто их знает, что они там напридумывали? И вот в самый разгар наших ласк войдет молодой человек, с лицом непроницаемым и спокойным, – с ключами у них, хоть я и поменял замки, проблем не было и не будет – сыграет обиженного, оскорбленного, брата, покинутого и ревнующего любовника, причем – неумело, переигрывая или, наоборот, топорно, плоско.