Дмитрий Стахов - Ретушер

– Это точно! Ты поможешь!

Он откинулся на спинку стула. Было ясно: этот человек на что-то решился.

– Сегодня, после того как утром грохнули господина Максима Байбикова, началась новая эра, – сказал он. – Эра новых людей. Не потому, что нашему брату менту надавали хороших. Не потому, что меня, моего начальника и начальника моего начальника послали на хер. Как и прокурора, прокурорчиков и прокурят. А потому что теперь уже никого не интересует, кто грохнул господина Байбикова. Никого! Кстати, угости кофейком!

Я поднялся, пошел на кухню. Он увязался за мной. Пока я включал плиту, засыпал кофе в турку, заливал кофе водой, Саша молчал. Молчал и я. Пытаясь понять, что ему было нужно, зачем он приехал ко мне, я перебирал все возможные варианты. Но я недооценил лысого.

– Те, кто грохнул, засветились, – сказал он, наблюдая, как закипает вода. – Своего раненого они пристрелили, бросили возле Бадаевского завода, но еще во дворе их видели как минимум человек шесть. И ты, естественно. Да-да! Твоя машина стояла там, во дворе, тебя тоже видели, видели, что ты приехал как раз к выходу киллеров из подъезда. Известие, что меня отстраняют от работы, пришло тогда, когда я собирался тебя, дружок, вызвать. Теперь мне на все плевать, опрос свидетелей вел я, в рапорте, оставленном преемнику, про тебя ни слова. Не боись! У тебя есть время…

Я разлил кофе по чашкам.

– Спасибо! – сказал он, отхлебывая и обжигаясь. – Давно не пил хорошего кофе! Ну, ладно. Продолжим! Значит, как свидетель ты не проходишь. Ты не проходишь и как убийца. – Он сунул руку в карман пиджака и вытащил тот самый негатив. – Узнаешь? Он, да? Но никто, как я уже говорил, не поверит. Выпал у тебя из куртки, когда ты закрывал глаза своему другу детства. Трагическая, трагическая минута! Друзья не увидятся вновь…

Я ударил лысого по руке, чашка упала на пол, выплеснувшийся кофе прочертил по его пиджаку коричневую полосу.

– Чего тебе надо, сволочь?! – заорал я. – Ты зачем сюда приехал, а?! – И попытался схватить его за воротник.

Это было ошибкой. Невысокий субтильный Саша легко перехватил мою руку, подсел под нее, после чего плотно ударил меня по печени, одновременно выкрутив руку и поставив подножку.

Я грохнулся об пол, а он схватил табурет, поставил его так, что я оказался между ножками, уселся и больно придавил мне руки каблуками.

– За чистку заплатишь! – пригрозил он, беря с кухонного стола мою чашку кофе.

Я был оглушен. Попробовав пошевелиться, я обнаружил, что практически обездвижен. Лысый Саша смотрел на меня с любопытством, как на приколотого булавкой, издыхающего диковинного жука.

– Значит, так, – сказал он. – Ты передашь мне документы. С ними я найду что делать. Байбиков – фигура отыгранная. Отлично! Значит, надо отыграть тех, кто послал его убить. Где бумаги?

– Не знаю!

– Не понял! – Он посильнее надавил каблуками мне на руки.

– Больно! – простонал я.

– Будет еще больнее, – пообещал он. – Отдашь бумаги – ты меня больше никогда не увидишь. Будешь упрямиться – я тебя сделаю. Сделаю так, что ты вовек не забудешь! Осиновый кол в дыхалку загоню!

В том, что негатив выпал из кармана куртки именно в байбиковской квартире в тот момент, когда я склонялся над телом, была трагическая предопределенность. Почему я не выбросил его раньше? Почему от него не избавился? Теперь я знаю: потому что собирался вновь вернуться к работе, хотел вновь начать собирать архив, но уже архив не случайных жертв, а жертв, выбранных сознательно.

Во мне шевельнулся червь, я был соблазнен.

Окружающему действительно не хватало резкости, некоторые детали и впрямь были не проработаны. Но мое вмешательство требовалось не здесь, не в деталях. Персонажи, фигуры, выступающие из фона, – вот что меня привлекало. Это не было проявлением слабости. Разве следование своему дару, такому, как мой, – слабость? Наоборот! Это геройский поступок! Человек обыкновенный никогда не обретет подобного дара, для обыкновенного – и дарования того же разряда, что-нибудь вроде способности отремонтировать телевизор или умения показать карточный фокус. Кроме того, это еще и ответственность: выбрать из миллионов одного, выбрать безошибочно, так, что оставшиеся только скажут: «Спасибо!» Это и скромность: всегда оставаться в тени, в безвестности.

Уже в сумерках я решился. Да, уже темнело, но до появления Татьяны оставалось еще много времени.

Я заперся в лаборатории, включил красный свет. Листы фотобумаги, на которых лысый Саша заставил отпечатать с микрофильма контрольки, свернувшись, покоробившись, лежали на полу. Они были блекло-черными: Саша не дал использовать фиксаж, он лишь хотел удостовериться, что ему в руки попало то, что нужно.

В горле першило от табака, но я все-таки закурил, поднял один из листов. На нем ничего, конечно, разобрать было нельзя, но теперь-то я знал, из-за каких документов Байбиков получил свои две пули, из-за чего разгорелся весь сыр-бор. На этих документах можно было хорошо заработать, можно было обеспечить себя на всю оставшуюся жизнь. Детей и внуков, внуков внуков – тоже.

Это были номера счетов в тех зарубежных банках, где хранились партийные деньги, ведомости о передаче имущества, документы о фирмах, в которых партийные деньги отмывались, докладные о подготовке боевиков, руководители которых, восседая под знаменами со свастикой или с руническими знаками и обещая навести порядок, разобраться с инородцами, вряд ли подозревали, что группы финансируются из старой партийной кассы, а проворачивают всю эту машину и являются подлинными руководителями – бывшие гэбэшники. Сыновья бывших коллег моего отца.

– Ты понял?! – торжествующе завопил Саша, едва лишь на фотобумаге начали проступать колонки цифр, фамилии, адреса, но – осекся, искоса взглянул на меня.

– Понял, – кивнул я.

– А ты не хотел! Да мы такого наворочаем! Ты, главное, слушайся меня! Слушайся, и все будет тип-топ!

Он выудил из проявителя лист, поднес поближе к красному фонарю. Его брови изумленно поднялись, рот приоткрылся.

– Что там еще? – спросил я.

Он судорожно сглотнул слюну, быстро разорвал лист, бросил обрывки на пол.

– Закрывай лавочку! – крикнул он. – Зажигай свет! Выпускай! Я поехал! – Он вытащил из увеличителя пленку микрофильма, начал сворачивать ее в рулончик.

– Что там? – повторил я свой вопрос.

– Там о том говноеде, что меня отстранил. Я его уничтожу, я из него сделаю мокрое место, я… – Он захлебнулся от восторга. – Все! Все!

Я зажег свет. Его глаза горели, на щеках выступил лихорадочный румянец.

– Ты останешься здесь. Я скоро к тебе приеду. Привезу кое-какие снимки. Мы с тобой поработаем. Помни: выйдешь из своей мастерской – тебе хана. Двух шагов не успеешь сделать. Запрись как следует. И сиди тихо!