Дмитрий Быков - Списанные

— В каком институте?

— В Академии права. Там у нас есть ребята, у них родители, понимаете, с самых верхов. Они говорят, что это список на что-то ужасное. Что чуть ли не публичные травли и все. А вы ничего не боитесь, сидите так запросто. Я думала, вы уже спрятались куда-нибудь.

— Ну куда же мне прятаться. — Он все еще держался. — А что за ребята, которые говорят?

— Да это… — Она отмахнулась. — Мажоры, их всегда полно. Не расспрашивать же. Ой, что я пугаю-то вас? Может, они врут все.

— Да вы присаживайтесь, — сказал Свиридов.

— Нет, нет, я побегу. Что же мне грузить вас? Вы просто знайте, что мы все следим. И очень восхищаемся.

— Чем восхищаться-то, девушка? Как вас зовут, кстати?

— Алена, но я же не для этого. Я не чтобы познакомиться, а то вы подумаете не знаю что. Я просто, чтобы вы знали. И держитесь.

— Продержусь, продержусь. Но вы хоть телефон оставьте!

Она смутилась.

— Нет, ну зачем… Я же не для того, чтобы…

— Ну и я не для того, чтобы. А просто — вдруг в кино пойти.

Она колебалась.

— Ой, нет, знаете… Это вам же лучше. Не надо.

Она все-таки боится, понял он. Она боится человека из списка. Подойти, выразить сочувствие — это пожалуйста, но дать телефон — уже заразиться.

— Ну ладно, — сказал Свиридов. — Бегите, учите право.

— Да, да, — сказала она с огромным облегчением, таким же стыдным, как его собственный поросячий визг полчаса назад. — Да, спасибо. Пока.

И она убежала, а Свиридов заказал сто грамм. Вот тебе и национально ориентированная элита. Он просто понял, что я в списке, а значит, выхода у меня нет. И теперь я напишу ему национально ориентированный учебник, а он заплатит мне, как негру. Погоди же, будет тебе учебник, такой учебник, что у тебя после него отберут все фехтование вчистую. Что ж это за страна стала, Господи Боже мой, у всех жижа внутри. Не урод же я, в конце концов, не старик, — что же она, дрянь такая, бежит, как от заразы? Да я и есть прокаженный, хватит иллюзий.

В эту секунду зазвонил мобильник.

— Але, — требовательно сказал мужской голос. — Ломакин Валя.

— Слушаю, — кисло ответил Свиридов.

— Кофеек попиваем?

Свиридов опешил.

— Ты тут, что ли?

Ломакин захохотал.

— Суперприбор! — воскликнул он. — Пеленгонавигатор Гэ-три, на российских спутниках, последняя модель. В серийную продажу пойдет с января, а я уже. Я квартал для ФАПСИ строю, на Черкизовском, вместо рынка. Звоню тебе и вижу: ты на метро «Аэропорт» в кофехаусе, говенном, но с вай-фаем. Через двадцать минут тебя отсюда заберут, никуда не уходи. Если уйдешь, все равно найду, — он опять расхохотался и отключился.

За что столько внимания одному сценаристу? Совсем уже больше никого не осталось — пеленговать?

Черная шестая «ауди» приехала через четверть часа. Свиридов курил перед входом в кофехаус. Шофер выскочил и распахнул перед ним заднюю дверцу. За все время пути — минут десять по третьему кольцу — он не проронил ни слова. Неслись быстро, бесшумно и нагло.

Свиридов никогда еще не был около Байтового моста близ МКАДа. Сооружение было грандиозное, в неоимперском нанотехнологическом стиле. Впоследствии много перьев было искусано в попытке дать определение этой стилистике, внушительной и беспомощной одновременно: все сооружения зрелых нулевых были исполнены кричащей роскоши, словно настаивающей «У нас есть еще!», но при этом вызывающе нефункциональны, даром что прагматизм провозглашался знаменем эпохи. Высшим прагматизмом была именно нефункциональность, страстное стремление убедить всех, что они на многое готовы для угождения незримому божеству, ставившему преданность выше всякой пользы. Байтовый мост был выше, толще, шире, чем надо; на вершинах башен располагались смотровые площадки. Несмотря на всю эту избыточность, он выглядел неуклюже и, главное, фальшиво: в нем была обреченность — не на падение, не на аварию, Боже упаси, а на запоздалые издевательства потомков. Справа от въезда на мост высился тридцатиэтажный недострой — один из верхних этажей был ярко освещен, и там, видимо, начиналось празднество. Свиридов снизу слышал, что живой оркестр играет классику. Гостей подводили к подъемникам, вручали каски и доставляли наверх. Шофер, высадив Свиридова, отъехал за очередным гостем, а сценариста уже приняла в заботливые руки девичья обслуга модельного вида: девушки тоже были бессмысленно длинные, тупо роскошные, безголово технологичные — словом, нанотехнологические, при всех своих мегаразмерах. Нанотехнологический подъемник вознес Свиридова в вечереющую синь, откуда наномуравейник Москвы казался уютным безобидным хаосом.

Свиридов, разумеется, бывал на вечеринках, но впервые его занесло так во всех отношениях высоко. Кто-то ему кивал, кого-то он узнавал, но понять, что делают вместе все эти люди, было категорически невозможно. Должно быть, для делового сообщества, кучковавшегося по углам, во всем этом был смысл — договориться, перетереть, засветиться, — но лица у всех были потерянные; действительно серьезные люди не тусовались. Все старательно изображали движуху, то есть двигались в разных направлениях, бешено целовались, громко хохотали, — во всем наверняка был смысл, план и дресс-код (Свиридов демонстративно явился в ковбойке, не в смокинге же было ехать в Серебряный Бор), но для стороннего наблюдателя картина содержала не больше смысла, чем шахматный турнир для дикаря или дикарская пляска для шахматиста. Разве что шахматист смотрит с доброжелательным любопытством, а дикарь с застарелой ненавистью, но это не потому, что он лучше, а потому, что проще.

Свиридов перемещался среди визгливых и целующихся девушек, ел с подносов что-то очень диетическое, хрустящее, без всякого вкуса, пил кислое шампанское — вероятно, исключительно дорогое, — и категорически не понимал, зачем он здесь. Тут пронеслись охи, ахи, пахнуло, кажется, серой, — и прямо на него у всех на глазах решительно надвинулся огромный Ломакин, вышедший из тайной двери или спустившийся на незримом подъемнике. Он направился именно к Свиридову, обхватил его тесным объятием и под восхищенными взглядами присутствующих увлек в тайный закоулок. Там стоял низкий столик с фруктами и шампанским. Ломакин извлек из кармана пульт, щелкнул им, и из стен выплыли два дивана.

— Умный дом, — сказал девелопер. — Тут у меня пока кабинет. Потом будет на семидесятом, но это года через полтора.

Свиридов солидно кивнул, словно повидал уже немало умных домов, но этот был, конечно, самым умным.

— Как-то скучно все, — сказал Ломакин. — Все могу.

Свиридов опять кивнул, словно уже успел в этом удостовериться. Таких людей, как Валя, было много в то время. Когда с ними наконец случилось то, что случилось, — они так и не успели ничего понять и, кажется, даже обрадовались: наконец им выпало то, чего они не могли обеспечить себе сами, — согласитесь, когда самого себя запираешь без еды на необитаемом острове, это далеко не тот экстрим.