Дмитрий Быков - Списанные

— А остальные что лежат? — рявкнул Гусев. — Никто не слышит, что ли?! Слава России!

Никто, однако, не пошевелился. Свиридов очень этому обрадовался. Список явно осознал свое отчаянное положение и обрел на этом временную храбрость — вопрос, насколько ее хватит, но прогресс несомненен.

Гусев чувствовал, что надо спасать положение. Выручил его Бобров.

— Шутка, — крикнул он. — Гыгы бугага. Разрешаю расслабиться.

Они уселись под сосну.

— Продолжайте, пожалуйста, — вежливо сказал Клементьев.

Жухов продолжил. Это была типичная аппаратная речь, путаная и осторожная, пробирающаяся между захлебывающей лояльностью и осторожным несогласием: борьба прекрасного с отличным, злые бояре, идеологические перестраховки, поиски врага, уверения в преданности. Все в этой речи свидетельствовало о твердом убеждении, что каждый второй списант немедленно передаст послание по инстанции, и от Жухова зависело сформулировать послание к власти аккуратно, но убедительно. Я горячо разделяю уверенность, признаю заслуги и поддерживаю все пункты плана. Я четко осознаю, что конфликты ведомств не могут быть выгодны никому, и призываю всех погасить амбиции. Но поскольку есть отдельные охотники на ведьм, способные видеть то, чего нет, то особенно и отдельно подчеркиваю, что не должно быть ни малейшего, никакой, что мы не можем позволять себе считать врагами всех, у кого просто бурлит мысль. И он готов всем опытом, всем влиянием помочь тем, кто оказался вытеснен в несогласные — хотя горячо и искренне готов согласиться и соглашается, и будет соглашаться, если будет сейчас услышан и понят.

— Жухов! — крикнул Бобров из-под сосны. — Зачем вы лжете?

— Что вы сказали? — У Жухова был один выход — сделать вид, что недослышал.

— Чо, чо! В очо! — крикнул Панкратов.

— Зачем вы тут хвостом вертите, Жухов? — нагло орал Гусев. — Вы думаете, мы не знаем ничего?! Такие, как вы, в девяностые годы пенсионеров голодом морили и пенсии прокручивали в «Бэнк оф Нью-Йорк»!

— Кто вас послал, молодые люди? — с достоинством спросил Жухов. Он был старый боец и умел переводить стрелки.

— Это мы тебя сейчас пошлем, мразь! — крикнул Бобров, не трогаясь, однако, с места. — Девяностые годы кончились, Жухов! Иди на площадь Трех вокзалов, встань на колени перед народом, кто-нибудь, может быть, и подаст!

— А мы хотим жить в достойной стране! — заорал Панкратов и дал петуха.

— Иди лесом, Жухов! Проповедуй птицам! — крикнул Гусев.

— Бугага! — грянула вся троица и заулюлюкала.

Списанты молчали. Гусев понял, что придется заходить на второй круг.

— Долой позорные девяностые!

— Долой гламурного людоеда!

— Жухов, твоего сына видели в гей-клубе!

Это взорвало Жухова. Он решительно шагнул к троице, но на пути у него оказался Клементьев. Он встал и решительно остановил опального зама.

— Подождите, Виктор Борисович. Мы разберемся.

Он повернулся к троице:

— Проваливайте, ребята.

— Сам проваливай, старпер! — крикнул Бобров, вскакивая.

— Как ты сказал? — очень спокойно переспросил Клементьев.

— Эй, эй, — вступил Свиридов. Он улавливал настроения списка и чувствовал, что троицу подонков сейчас погонят ссаными тряпками. — Защитники пенсионеров, полегче.

Бобров понял, что не попал в таргет-аудиторию, и несколько смешался.

— Гламурный фашист Свиридов! — крикнул Гусев. — Ты травишь пенсионеров собаками!

— Э! — крикнул невысокий широкоплечий кавказец, которого Свиридов прежде не видел. — Ты базар фильтруй, понял? Тут фашистов нет, все равные!

— Товарищи, товарищи, — хлопотала Бодрова.

— Да они выпили, — крикнул женский голос. — Нажрались и скандалят.

— Пошли отсюда! — крикнул из-под старой березы подросток; совершенный ребенок, он-то как сюда попал…

— Дайте человеку говорить!

— Хамить дома будете!

Этого троица не ожидала. Они не учли простейшего обстоятельства: запуганный, фрустрированный список немедленно ощутил себя более весомым и защищенным, едва к нему присоединился опальный заместитель министра. Это всех списантов делало если не замами, то по крайней мере референтами. Взывать к гражданской совести, пугать бугагаканьем и апеллировать к опыту проклятых девяностых тут было бесполезно.

— Еще встретимся, — сплюнул Гусев и покинул собрание. Панкратов и Бобров последовали за ним.

Акции Жухова значительно поднялись. Все плотнее стянулись к костру и чувствовали теплое единство, как всегда бывает при изгнании меньшинства.

— Главное, все ложь! — напирал Жухов. — Все ложь, товарищи! Я был депутатом Госдумы и голосовал против ельцинских пенсий, специально требовал слова, есть протоколы, товарищи! И о дефолте я предупреждал еще Виктор Степаныча, это есть в его книге, можно было избежать…

До Лужков шли весело, возвращались в сумерках уютной электричкой. Лес за окном темнел, небо густо лиловело, за стеклом почти ничего уже не было видно — проявлялись только отражения. Так и с годами: все меньше видишь мир, все больше — себя, темнеет потому что. Свиридов уселся на одну лавку с Клементьевым, кротким юношей Сальниковым и автослесарем Абрамовым. Жухов демократично ехал той же электричкой, курил в тамбуре с кавказцем, объяснял ему несовершенства миграционного законодательства.

— Как хотите, — сказал Свиридов, — но я не верю ни одному слову этого челдобречка.

— Точно! — неожиданно горячо поддержал его Абрамов. — На нас в рай въехать хочет.

— Если его еще не послали нарочно, — вступил Сальников.

— Да нет, какое, я вижу — он струсил, — рубил правду Абрамов. — Глаза туда-сюда, туда-сюда, щеки трясутся. Струсил. Но чего он хочет, какую он оппозицию развел? Вот тебе лично, — он ткнул пальцем в Сальникова как наиболее покладистого. — Тебе лично чем стало хуже? Чего ты не можешь сейчас, что мог при Ельцине?

— Я при Ельцине вообще мало что мог, — виновато улыбнулся Сальников, — мне было двенадцать лет…

— Ну хорошо, родители твои что не могут?

— Всё могут, — испуганно сказал Сальников, желая защитить родителей.

— Ну, я много чего не могу, — возразил Свиридов. — Мы уже спорили про это, Гриш…

— Нет, ты послушай! Чего тебе не живется, какая диктатура? Ты ее видел, диктатуру? За границу хочешь — езжай! Сына хочешь в лицей — давай! Кричать «ура» тебя никто не заставляет! Чего вам все не живется, я не знаю? Где свербит?

Он явно под кого-то работал — скорее всего под Гармаша в «Двенадцати», самом позорном кинопровале в долгой зрительской практике Свиридова. Сейчас он заговорит о детях, о том, что детям хорошо, а это главное, и любой, кто недоволен, — личный враг его детей. Но вагон настороженно молчал, и Лачинская, сидевшая сзади, попросила Абрамова говорить потише, и он сунул руки в карманы, а на лоб надвинул кепку.