Михаил Берг - Возвращение в ад

Внезапно из-под скамейки, на которой я сидел, раздался сдавленный стон, кто-то зашевелился, зажурчала вода; опустив голову, заглянул вниз и увидел лежащего там человека; он, этот человек, безуспешно пытался пролезть между скамейкой к асфальтом, где с трудом протиснулась бы и кошка. Обойдя скамейку с обратной стороны, я нагнулся, перевернул на спину пьяного вдрызг незнакомца и узнал в нем выбранного сегодня академика.

- Что же это вы, товарищ академик, надрались как водопроводчик? - спросил я, тряся его за плечо. Он мычал, то открывая, то закрывая свои осоловевшие глаза, выдувал безвольным ртом слюнные пузыри, пытаясь выдавить лицом независимую гримасу. - Вставай, идиот, простудишься, нельзя спать на сырой земле ночью, не для твоих лет, - продолжал я будить его, собираясь перетащить на скамейку, где бы он благополучно дождался утра. С трудом преодолевая удвоенный закон тяготения, которому подчиняется пьяное тело в пространстве, выполнил я свое намеренье и усадил академика на место, где только что сидел сам.

- В честь какого праздника решили надраться, товарищ Юденич? - толкая в бок умиротворенно похрапывающего академика, спросил я. - Святки справляем, Мавр Васильевич, так они были полгода назад?

Академик начал как-то странно ерзать, будто сидел на наждачной бумаге, несколько раз взбрыкнул ногами, словно пытался вскочить и убежать; я нагнулся, пытаясь понять, что ему мешает, и увидел матово мерцавшее в темноте интимное место, ибо оно ненароком выглядывало из расстегнутых брюк.

- Убери хозяйство, скотина, дамы смотрят, - оглядываясь на всякий случай, приказал я, - это тебя в академии водопроводных наук научили справлять малую нужду прямо в штаны? Убери хозяйство, кому говорю, ты не Гаргантюа!

И видя, что хотя академик и слышит меня, взволнованно поводя и подрагивая ушами, но сам шевельнуться не может, я взял и его собственными руками затолкал на место то, что не предназначалось для показа.

- Все, счастливо оставаться, счастливых научных снов на моей скамейке, - сказал я вставая, - разрешите откланяться, товарищ Юденич, будете на Марсе, передавайте привет яблоням, - и повернулся, собираясь идти искать себе другое пристанище, раз меня выжили с облюбованной скамейки, но услышал, что бедолага забормотал что-то за моей спиной.

- Сынок, сынок, - донеслось до меня из его с трудом раздвигаемого рта, и безвольной рукой академик сделал движение, будто собирался погладить меня по голове.

"Вот алкаш проклятый, - с тоской пережевывая слово "сынок", подумал я. - На жалость бьет, связался с ним на свою голову, - и снова усаживаясь рядом, спросил: - Ну, что тебе надо? Домой, баиньки хочешь?"

- Домой.,. - прочел по шевелящимся губам я, - домой.

- А где дом твой, адрес-то помнишь?

Но академик опять погрузился в скучный анабиоз умиротворенной прострации, вдохновенно ведя с кем-то внутренний диалог, шевеля густыми и черными, как тараканы, бровями, шамкая полубеззубым ртом; и никак не хотел просыпаться, как я его не будил.

Наконец я решил попробовать последнее решающее средство.

- Мавр Васильевич, товарищ водопроводчик, а крантик-то вы хреново починили, - заорал я ему в самое ухо, - каплет и каплет, вы смотрите, я того, я в жакт жалиться буду!

Грузная фигура академика вздрогнула, перекореженная судорогой возмущения, из последних сил он приподнялся, пытаясь при этом ударить меня скользнувшей рукой, и впервые почти осмысленно уставясь на меня мутным взором, прохрипел:

- Я тебе дам, бабка, жалиться, я тебе пожалюсь, вошь белая! - Не давая ему снова осесть, я подхватил его правой рукой за спину, стараясь удержать равновесие, и заставил встать на ноги. "Ну, гад, теперь веди, дорогу-то домой найдешь?" - зашептал я, делая первый шаг; его студенистое тело, оседая, прижималось ко мне. "Сынок, сынок", - опять засюсюкал академик, шумно сглатывая что-то про себя; и мы пошли.

Знай я, на сколько затянется это малоприятное путешествие, вызванное моей слюнявой благотворительностью, оставил бы я еле передвигавшего ноги академика на скамейке: чем, скажите, плохо, а заберут, так и поделом, не фиг напиваться до положения риз. Больше часа бродили мы с ним по полутемным улицам, неизвестными мне проходными дворами, прижимаясь как Гога и Магога и распугивая ночных прохожих; вышли на Воскресенский проспект, свернули на Кирочную, опять какие-то проходные дворы, подворотни, гулким эхом изгибающие над головой своды; ругая себя "мизантропическим филантропом", я тщетно пытался вызнать у вцепившегося в меня, как утопленник за соломинку, академика адрес, но тот что-то бормотал невнятно сквозь зубы, мол, будь спок, доведет - не свернет с закрытыми глазами, а вот сказать, извини подвинься, это мы не могем, на это у нас силов не хватает; мы опять вышли на Фурштатскую. На углу академик совсем развеселился, поддерживаемый моей затекшей рукой, он начал приплясывать, гнусаво подпевая себе в нос. "Ты же, гад, за мой счет танцуешь!" - возмущенно сказал: я и несильно дернул его за ухо. "Сынок", - укоризненно пролепетал он, и мы отправились дальше. Думая, что академик водит меня кругами, сам не понимая, что делает, я уже намеривался усадить его на первую попавшуюся скамейку, как внезапно случай представил ему возможность доказать, что кое-что в его академических мозгах еще теплится. Неожиданно свет на той стороне улицы, по которой мы шли, погас, зато зажглась плеяда тусклых фонарей у противоположного тротуара, и беспокойно закрутивший головой академик из последних сил потащил меня через мостовую. "Четная сторона, сынок, нечетную сторону", - услышал я его заплетавшееся в косички бормотание и вспомнил, что и раньше замечал, что фонари на пройденных нами улицах горели только с одной стороны, а потом в памяти всплыли прощальные слова дяди Степы-милиционера: "Рекомендую до десяти вечера ходить по четной стороне, после десяти - по нечетной". Выходит, десять часов. Похоже.

Мы опять потащились по освещенному пустынному тротуару, но теперь, все также поддерживая за талию академика, я через его плечо пытался разглядеть противоположную, погасшую, точно зрачки умершего, сторону, и мне мерещилось там какое-то шевеление, словно трясли за конец черной шелковой занавески: сквозь тонкую ткань проступали острые локти, растопыренные пальцы, гермафродитские торсы, что-то шелестело, шуршало, будто листалась огромная книга; шептали приглушенные голоса, даже, кажется, удалось расслышать несколько слов, как вдруг постепенно оживающий академик остановился как вкопанный перед незнакомой парадной.

- Здесь, что ли? - опросил я и, получив в ответ утвердительное приседание тела, к которому успел привыкнуть как к родному, свободной рукой толкнул скрипнувшую ржавой уключиной дверь.