Эрнесто Сабато - Туннель

Мне вспомнилась какая-то заметка о заседании или конгрессе под председательством некоего доктора Бернара или Бертрана. Зная наверняка, что он не имеет никакого отношения к обществу Прато, я спросил, не о нем ли речь. Доктор презрительно улыбнулся:

— Мошенники! Запомни: только наше пользуется международным признанием.

Он вернулся в кабинет, порылся в ящике стола и вытащил письмо, написанное по-английски. Пришлось из вежливости взглянуть.

— Я не знаю английского.

— Это письмо из Чикаго. Нас объявляют единственным серьезным психоаналитическим обществом в Аргентине.

Я изобразил на лице почтительность и восхищение.

Затем мы вышли из дому и поехали на это сборище. Там было полно народу. Некоторых я знал по имени, например доктора Гольденберга, пользующегося в последнее время большой известностью: после того, как он пытался исцелить одну женщину, оба угодили в сумасшедший дом. Гольденберг вышел оттуда совсем недавно. Я внимательно оглядел его, но не заметил, чтобы он был хуже прочих, наоборот, выглядел более уравновешенным, должно быть, изоляция пошла ему на пользу. Доктор так расхваливал мои картины, что я понял, до чего он ненавидит их.

Кругом царила невероятная изысканность, и мне стало стыдно за мой поношенный костюм и пузырящиеся на коленях брюки. И все же ощущение смехотворности происходящего родилось от чего-то другого, пока неясного. Оно достигло высшей точки, когда изящная девица, протянув мне сандвич, завела разговор с каким-то мужчиной об анальном мазохизме. А может быть, виноват был контраст между удобной, сверкающей, современной мебелью и утонченными сеньорами, которые перебрасывались генитально-уринальными терминами?

Хотелось забиться в угол, но тщетно: зала была переполнена совершенно одинаковыми людьми, без умолку говорящими об одном и том же. Я выскочил на улицу. Когда мне встретились нормальные люди — газетчики, мальчишка, шофер, — показалось вдруг невероятным, как в одну квартиру умудрилось набиться столько выродков.

Но больше других я презираю братство художников. Отчасти потому, что оно глубже изучено мною, и это естественно: как правило, с бо́льшим основанием ненавидишь то, что лучше знаешь. Впрочем, есть и другая причина — критики . Вот уж действительно бедствие, всегда остававшееся для меня загадкой. Что бы вы подумали о человеке, никогда не державшем в руках ланцета, не перевязавшем лапку кошке, который упрекает хирурга за погрешности в операции? То же и в живописи. К моему удивлению, люди не догадываются об этом, и если замечания невежды вызывают смех, то к дилетантам критикам почтительно прислушиваются. Мнение критика, хоть однажды взявшегося за кисть, еще представляет какую-то ценность, пусть даже он написал посредственное полотно. Но и это нелепость: разве нормально, когда плохой художник дает советы хорошему?

Я отвлекся от повествования. Виновата проклятая привычка объяснять любую мелочь. На кой черт понадобилось рассказывать, почему я не хожу на выставки? Мы имеем право ходить куда вздумается, и вовсе не обязательно подробно отчитываться по всякому поводу. К чему приведет такая мания? Но что сделано, то сделано, хотя тема выставок далеко не исчерпана: вообразите, как там треплются коллеги-художники, как слепа бывает публика и как глупы служители, не умеющие толком подготовить салон и развесить картины. К счастью (или к несчастью), все это меня уже не трогает, а то можно было бы сочинить целое эссе: «Способы защиты художника от друзей искусства».

Словом, пришлось отказаться от надежды встретить девушку на выставке.

Могло, впрочем, случиться, что я был знаком с кем-то из ее окружения. Тогда достаточно представить меня ей. Моя робкая натура радостно приветствовала столь простой выход. Никаких усилий с моей стороны — нас представят друг другу! Как чудесно все поворачивалось! Минутное затмение помешало мне понять, сколь нелеп подобный расчет. Я не сообразил, что найти ее друга будет так же трудно, как и саму девушку; невозможно обнаружить такого человека, ничего не зная о ней. Ведь если бы мне было что-нибудь известно, зачем обращаться к третьему лицу? Не спорю, в этом было некоторое преимущество, которым не стоило пренебрегать. Но раньше надо найти ее, а потом все равно отыскать кого-то, кто познакомил бы нас.

Можно было начать с другого конца: вдруг среди моих приятелей есть ее знакомые? Тогда не нужно искать ее саму, достаточно выяснить, не встречали ли они девушку такого-то роста, с такими-то волосами. Но это показалось мне неприличным, и я забраковал подобный способ, краснея от одной мысли, что придется задавать столь деликатные вопросы типам вроде Мапелли или Лартиге.

Заметьте, я исключил данный способ не потому, что считал его нелепым, а лишь по тем соображениям, которые только что привел. Кому-то может показаться невероятной как раз надежда на редкое стечение обстоятельств, при котором бы у нас оказались общие знакомые. Так подумает лишь человек поверхностный, но тот, кто привык размышлять о тайнах бытия, поддержит меня. Общество делится на так называемые горизонтальные страты , объединяющие индивидов со сходными вкусами, и найти случайно (?) нужную тебе особу в соответствующей страте не так уж трудно, особенно если он формируется из людей с нетипичными вкусами. Судьба трижды сталкивала меня с одним и тем же незнакомцем: в берлинском квартале, в безвестном итальянском местечке и, наконец, в одной из библиотек Буэнос-Айреса. Неужели в этих совпадениях не было никакого смысла? Впрочем, все это уже банально — тот, кто увлекался музыкой, эсперанто или спиритизмом, поймет меня.

Итак, оставалось самое опасное — встретиться с ней на улице. Как некоторым счастливцам удается остановить женщину, заговорить и даже завязать интрижку? Было совершенно ясно, что любая попытка действовать первым обречена на провал; я сделал окончательный и грустный вывод, сознавая, что, с моей внешностью и незнанием правил этой игры, у меня нет никаких шансов.

Приходилось рассчитывать на везение (с вероятностью один на миллион) на то, что девушка обратится ко мне первая. Итак, судьба разыгрывалась в фантастической лотерее, требовалось выиграть, чтобы получить право участвовать в ней еще раз, и приз полагался лишь после второй победы. В самом деле, нужно было каким-то образом встретиться с ней и, что уж совсем невероятно, заставить ее заговорить первой. От безнадежности этой ситуации становилось не по себе. Но я продолжал строить всевозможные планы.

Незнакомка спросит меня, скажем, как пройти к автобусной остановке, и, исходя из ее слов, я проводил не один месяц в одиночестве, размышлениях и надеждах, изобретая бесчисленные ответы. Я был то красноречивым (что мне не свойственно), то немногословным, то мрачным, то веселым. Иногда, и это уже совсем непостижимо, я отвечал ей грубо, не мог сдержать раздражения и во время одной из воображаемых бесед так резко упрекнул ее за неуместный и глупый вопрос, что разговор расстроился. От этих выдуманных провалов становилось совсем тошно, и потом я долго ругал себя, что упустил редкий шанс; но, к счастью, вовремя возвращаясь к действительности, вспоминал, что ничто пока не потеряно. Тогда я еще более вдохновенно ломал голову над новыми, более удачными диалогами. Труднее всего было перейти от бытового вопроса незнакомки к чему-то возвышенному, например к проблемам искусства или хотя бы к моей картине. Конечно, когда ты не спешишь и у тебя соответствующее настроение, можно логически связать абсолютно несопоставимые вещи, и это не будет абсурдом — на дружеской вечеринке времени полно; если хотите, вечеринки для того и существуют, чтобы перекидывать мостик между самыми отдаленными явлениями; в суете столичной улицы, среди бегущих людей, которые поминутно тебя толкают, о спокойной беседе нельзя и мечтать. И все же отказаться от нее — значило поставить себя в безвыходное положение. И я опять принимался сочинять диалоги, самые короткие и емкие, начинающиеся с ерунды: «Как пройти на Центральный почтамт?» и кончающиеся дискуссией об экспрессионизме или сюрреализме. Поверьте, это было совсем нелегко.