Амос Оз - Черный ящик

Зачем я делал это? Отличный вопрос. У меня нет на него ответа. Во всяком случае, легкого ответа.

С твоего позволения, я изложу здесь перипетии настоящего сюжета, чтобы, по крайней мере, у нас не было разногласий по поводу последовательности событий. В конце февраля ты внезапно – это было, как гром среди ясного неба, – приказал мне продать недвижимость в Зихрон-Яакове, чтобы финансировать «раввину» Сомо его крестовые походы. Я признаюсь, что счел целесообразным попытаться хоть чуть-чуть выиграть время – в надежде остудить твой робингудовский пыл. Я приложил усилия, чтобы собрать и предоставить тебе информацию, необходимую для пересмотра принятого решения. Это верно, что я надеялся ненавязчиво, со всем возможным тактом спустить тебя с того орехового дерева, на которое ты взобрался. В знак признательности ты обрушил на меня поток оскорблений и проклятий, от которых пришел бы в восторг даже твой отец собственной персоной, если бы ему удалось вспомнить, кто есть ты, кто – я, и кто он сам. Ну, а Манфред, лучший из людей? Он утер твои плевки и скрупулезно исполнил все твои приказания: продать, уплатить и заткнуться.

Признаюсь без всякого смущения, Алекс, тут я позволил себе слегка сгладить углы. Я проявил инициативу под артобстрелом: решил но собственному усмотрению продать кое-что иное из твоей недвижимости, чтобы уплатить рекетирам, но сохранить для тебя Зихрон. Снизошел на меня дар пророчества: ведь ты не станешь отрицать, что мне удалось с потрясающей точностью предвидеть твой следующий неожиданный поворот. Ибо едва я успел произнести: «Гудонский – псих!», – как ты изменил свое намерение и вцепился в собственность в Зихроне, словно от нее зависела твоя жизнь. Положа руку на сердце, Алекс: если бы в феврале или марте я исполнил твое первоначальное желание и продал бы «Зимний дворец» – ты размозжил бы мою бедную головушку, или, в крайнем случае, вырвал все мои волосы, которых давно уже нет.

И какова же была высочайшая благодарность, маркиз? Ты поставил меня к стенке и выстрелил в меня приказом об увольнении. Бац – и ваших нет! Капут. Таким образом я получил приговор, отстранился от ведения твоих дел (после тридцати восьми лет преданной, без страха и упрека службы великолепному дому Гудонских!) и даже вздохнул с облегчением. Но прежде чем я успел докурить мою сигарету, ты срочно телеграфировал, что передумал, просишь прощения и нуждаешься, в той или иной мере, в срочной душевной поддержке. Ну, а благороднейший Манфред? Вместо того, чтобы послать тебя со всеми твоими безумствами ко всем чертям, он поднимается и в тот же день стремглав отправляется в Лондон, день и ночь сидит у твоих ног и принимает на себя огонь и дым твоей массированной бомбардировки («Убожество!» – кричал ты мне перед тем, как возвести меня в ранг Распутина). А когда ты наконец успокоился, то обрушил на меня новую серию приказаний: вдруг ты повелел мне предпринять какие-то действия для того, чтобы я отдалил твою красавицу от ее животного, чтобы я «купил для тебя этого джентльмена lock, stock and barrel, а цена значения не имеет. «Слово короля в королевском совете», и все тут.

Итак, получив основательную головомойку и поджав хвост, возвращается дражайший Манфред в Иерусалим и начинает дергать за веревочки. И что же? Тут посещает его вдохновение: в связи с «укрощением строптивой» – почему бы тебе не накинуть узду на святую морду Сомо, не стреножить его слегка, так, чтобы состояние твоего отца оказалось вложенным в солидную недвижимость, а не разбазаривалось попусту на создание иешивы «Поневеж» в арабском городке Халхуль или «Чертков-хедера» в Верхней Калькилии у подножья Самарийских гор. Вот и все мое преступление, вот и весь мой грех. И не забудь – этот капитал орошен кровью и потом Закхейма в не меньшей степени, чем является он результатом усилий самого «Царя». По-видимому, я, к несчастью, связан каким-то сентиментальным чувством с этим осиротевшим имуществом нескольких поколений семейства Гудонских. Лучшие свои годы потратил я на то, чтобы это богатство приумножалось, и ни за что не приемлю kick, из-за которого вынужден был бы уничтожить его собственными руками.

Когда-то, в 1949 году, будучи заместителем военного прокурора, я смягчил обвинение, предъявленное солдату по имени Наджи и по фамилии Святой, который стащил со своей военной базы ручную гранату и объяснял свой поступок тем, что потратил полтора года на то, чтобы на корпусе этой гранаты написать тушью, мельчайшими буквами, текст Книги Псалмов. По-видимому, и я немного – Святой…

Ну что ж, я крепко зажал себе ноздри бельевой прищепкой и пошел в народ. Я заработал себе язву желудка, прилагая титанические усилия для того, чтобы хоть немного укротить Санта Сомо и превратить его из фанатика-камикадзе, по крайней мере, в фаната-иезуита. И поверь мне, Алекс, голубчик, что было это весьма сомнительным удовольствием: учитывая количество миссионерских проповедей, которые мне пришлось проглотить, я должен был бы предъявить тебе счет в погонных метрах.

Итак, в то самое время, когда ты, проклиная меня, увольняешь с работы, а раввин просветляет мою душу, мне удалось, используя Зохара Этгара, моего зятя, связать Сомо по рукам и ногам, развернув его если и не на все сто восемьдесят градусов, то уж, по крайней мере, на девяносто (плюс-минус). Так что в данный момент твои сто тысяч осенены заповедью «плодитесь и размножайтесь», и вскоре будет там двести тысяч.

А теперь спроси меня: ради чего я так старался? Ведь я же мог сказать себе: «Послушай-ка, Манфред, если уж твоему спятившему графу взбрело на ум вдеть золотое кольцо в ноздри свиньи – возьми себе спокойно причитающиеся тебе комиссионные, а ему предоставь прыгать с крыши». Но тут-то и появляются в кадре нежные чувства. Закхейм-Искариот, быть может, и не брезгует тридцатью сребрениками (или большим), однако почему-то нет у него желания отдать господина своего на распятие. Либо принять участие в грабеже сирот. Ведь мы были друзьями? Или мне это казалось? Когда ты был семи-восьмилетним мальчиком – странным, меланхоличным, сооружающим надгробные памятники обезьянкам и кусающим свое отражение в зеркале, – уже тогда я, нижеподписавшийся, поставил свой острый ум на службу замыслам твоего отца. Вместе, в четыре руки, мы из ничего создали империю. Это было еще в бурные тридцатые годы. Настанет день, мой ученейший клиент, когда я, наконец-то, усядусь и напишу свои сенсационные мемуары, – и ты узнаешь, как ради твоего отца валялся я в мерзостном мире дегенеративных эффенди, как тошнило меня от британской выпивки, как по самые уши погружался я в болото большевистской фразеологии, изрыгаемой чиновниками Еврейского агентства, и все это – чтобы, исхитрившись, прибавить дунам к дунаму, камень к камню, грошик к грошику и создать то богатство, которое ты получил от меня на подносе, завернутым в бумагу и перевязанным голубой ленточкой. Take it or leave it, голубчик, но я не мог допустить и мысли, что ты все промотаешь на то, чтобы укрепить золотую мезузу на дверной косяк каждой арабской развалины в Иудее и Самарии, обвязать ремешками филактерии каждый холмик, словом, на все эти языческие ритуалы. Напротив, моему духовному взору открылись блестящие перспективы: использовать Сомо, чтобы возродить старые добрые времена – приобрести по бросовым ценам земельные участки в местах, где еще никогда не ступала нога белого человека, впрячь в нашу телегу этого осла Мессии, и таким образом сделать для тебя в настоящем вдвое больше, чем сделал я для твоего отца в прошлом.