Герберт Розендорфер - Латунное сердечко или У правды короткие ноги

Роль пастыря исполнял высокий худой старик с плохо крашенными черными волосами, – «Наверное, у него нет денег на хорошую краску», – прошептала Иоганна, старшая. Старик держался подчеркнуто прямо, почти по-военному, говоря не только о членах императорского дома, живших на этой вилле, но и о посещавших их гостях с неизменным почтением, всякий раз величая их полным титулом. Так, когда один из экскурсантов спросил: «А умер старый Франц тоже здесь?» – старик смерил его презрительным взглядом (явно сожалея, что не может приказать челяди выставить его за дверь, а то и всыпать десяточек батогов) и с величайшим достоинством ответил: «Если бы вы слушали меня внимательнее, то не задали бы этого вопроса. Я уже говорил, что Его Апостолическое Величество скончались в Шенбрунне».

В течение всей экскурсии Кессель больше разглядывал старика, чем обстановку императорской виллы. Чем больше он наблюдал за ним, тем больше убеждался, что старик сам был незаконным отпрыском Высочайшего дома. Об этом говорили не только некоторые черты лица, например, нижняя губа, но и характерный легкий жест руки, ненавязчиво напоминавший о некоей неодолимой преграде, стоявшей между ним и слушателями, и аристократическая манера выговаривать сложные титулы – быстро, небрежно, но всегда полностью. Говоря, скажем, о «Его Императорском и Королевском Высочестве Эрцгерцоге…», он сливал этот титул практически в одно слово: «Еимпракрлевсочств'рцгерцг». Такому произношению нельзя научиться, подумал Кессель, оно передается только по наследству, пусть даже и по незаконной линии.

Подругу поздних дней императора Франца-Иосифа, которую многие считали его тайной, морганатической женой, старик никогда не называл просто «Кати Шратт» или «наша Милостивая Госпожа», как предпочитали именовать ее придворные острословы, а только «ее милость госпожа баронесса фон Киш, она же заслуженная актриса Бургтеатра госпожа Катарина Шратт». Столь же давно забытого генерала Бека он называл «его превосходительство начальник генерального штаба барон фон Бек» – и это в анекдоте, представляющем генерала в более чем невыгодном свете!

При дворе вообще, а в Ишле особенно соблюдался строжайший этикет, основополагающую часть которого составлял охотничий костюм, обязанный быть полным подобием императорского. Все гости должны были быть одеты в некий классический наряд времен юности Франца-Иосифа, состоявший из кожаных штанов до колен (но не как книккербокер, а свободных, без завязок снизу), коричневой с зеленым куртки с зелеными же обшлагами и пуговицами из оленьего рога, шерстяных носков и шляпы из коричневого фетра в форме извозчичьего полуцилиндра, тоже с прозеленью и украшенной перьями тетерева или пучком косульей шерсти; это облачение называлось «depouilles stiri-ennes», то есть «штирийские трофеи» и. если бы не его классический характер, оно вызывало бы только смех. К анекдоту о генерале Беке относилась лишь нижняя часть охотничьего костюма, а именно обувь: хотя весь костюм был выдержан в коричнево-зеленой гамме, сапоги у всех без исключения гостей должны были быть черными.

(Само собой, старик-экскурсовод рассказывал этот анекдот безо всех этих юмористических подробностей. Он просто подвел группу к очередной витрине и почтительно указал на манекен, одетый в подлинный охотничий костюм, принятый при дворе Франца-Иосифа.) В один прекрасный день Его Превосходительство начальник Генерального штаба генерал Фридрих барон фон Бек осмелился явиться к охоте в новых, выписанных из Англии сапогах цельного покроя из светлой замши, как раз тогда входивших в моду.

Государь император, к тому времени уже с трудом воспринимавший политические события, но еще вполне различавший, в каких сапогах явились на охоту приглашенные им гости, остановил свой высочайший взгляд, единодушно описываемый современниками как «строгий, но справедливый», на светлых английских сапогах начальника Генерального штаба. Прочие гости остались просто недвижимы, ожидая высочайшей грозы. Но престарелый император поступил куда хитрее (старик рассказывал этот анекдот с большой симпатией к государю). «Какие у вас хорошие башмачки, – произнес император – Желтенькие». Мало того, что этими словами он немилосердно разжаловал сапоги в «башмачки», он еще и подчеркнул совершенно неохотничий цвет обуви бедного генерала: кто и когда слышал, чтобы охотники употребляли эпитет «желтенький»? «Очень, очень хорошие башмачки», – повторил император, поворачиваясь к генералу спиной и уходя от него навсегда в туманные дали яницевского леса. Бедный начальник Генерального штаба остался стоять, как оплеванный; возможно, он даже покраснел до кончиков своих «желтеньких башмачков», сознавая, что его карьера сегодня погибла безвозвратно.

– Я, – сказал Кессель, – второй вице-президент МЛПР. Международной Лиги Противников Рукопожатий.

– Президент чего? – вздрогнул Карус.

– Лиги Противников Рукопожатий!

Карус судорожно моргнул (судя по всему, он был близорук) и спрятал свою протянутую для рукопожатия руку.

– Надеюсь, – промолвил Кессель, – вам не пришлось слишком долго ждать?

– Нет, что вы, о чем речь, – ответил Карус, не скрывая, впрочем, своего раздражения.

Кессель нахально разглядывал в упор костюм Каруса. Костюм был. что называется, «жеваный», со множеством карманов, прикрытых планками и запирающихся на пуговицу. Погончиков на плечах, правда, не было. Но, как сказал бы Кессель, костюм был все равно «без пяти минут с погончиками». Карус, поймав взгляд Кесселя, разозлился еще больше.

– Сожалею, что не смог прибыть раньше, – доложил Кессель, – пришлось задержаться. По соображениям конспирации.

– А-а, ну да, ну да, – нервно согласился Карус. Ему тоже уже было ясно, что первый раунд выиграл Кессель. Однако Кессель не спешил нанести последний удар.

По дороге из Тегеля в город Карус немножко пришел в себя. Шевеля покрасневшей лысиной и складками кожи на лбу, он рассказывал Кесселю о своих планах относительно «Букета», он же отделение А-626/1: оно будет работать в тесном контакте с другими берлинскими отделениями (о которых Кессель, согласно системе переборок, не имел ни малейшего представления), «чтобы дело наконец дало эффект», как выразился Карус (я тебе покажу «эффект», – подумал в ответ Кессель). Карус еще долго говорил о долге, обязанностях и перспективах, намекнув, что считает неправильным «поручать такому молодому и, так сказать, необкатанному сотруднику, как вы, руководство столь сложным участком работы» и пообещав передать это руководство «очень, очень надежному и проверенному человеку» в самое ближайшее время.

Магазин и квартира явно не порадовали Каруса; взгляд его ненадолго задержался лишь на Эжени да на Бруно, для обозрения которого ему пришлось высоко задрать голову. «Вообще это все, – сказал он потом Кесселю, – производит впечатление какой-то самодеятельности; впрочем, от Курцмана ничего иного и нельзя было ожидать» (ну погоди, – подумал Кессель).