Николай Климонтович - Мы, значит, армяне, а вы на гобое

– Как же мне не плакать,

Милый мой сыночек,

Как же мне не плакать,

Сизый голубочек…

Э-э-х! – выдыхали хором в этом месте, и с воодушевлением, с подключением к дамскому хору милиционера Птицына, орали припев:

– Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка,

Тренируйся, ты моя сизая голубка!

После ухода гостей Птицыны какое-то время ругались с визгом и матом и иногда дрались. Гобоисту все это в кабинете было слышно до звука, он переходил в гостевую комнату, глядевшую на другую сторону, но тут пахло перегоревшим свиным жиром, доносились возгласы на непонятном языке и взрывы кавказского застольного веселья. Слава Богу, начиная с сентября, вся эта вакханалия случалась только по выходным, которые Гобоист предпочитал проводить в городе. На что появилась и еще одна причина.

Гобоист вернулся из Испании в середине ноября, посвежевший, загоревший, подтянувшийся, привез сумку подарков Анне; он с энтузиазмом взялся за запущенные московские дела, позанимался с каждым из учеников больше, чем требовалось, – постарался, чтоб они наверстали упущенное, – и они выбрались наконец в Коттедж только в пятницу в конце дня. Гобоист нашел свой загородный дом несколько даже облагороженным: грязь закаменела, мелкие лужицы затянуло хрупким ледком, похрустывала гравийная дорожка, проложенная Артуром, краснели и желтели на ней кое-где редкие припозднившиеся листья, и хранили свой поздний цвет бордюрные астры. Были покой и грусть. За сосновым бором садилось солнце, сквозили пустые темные ветви соседского сада, в поселке топили печи, тянуло дымком и жареным луком. Гобоист, как образцовый сангвиник, обожал осень и чувствовал себя молодо.

Он вошел в дом, испытывая умиротворение возвращения, – больше месяца он вообще не вспоминал ни о Коттедже, ни о его обитателях. За границей, на европейском воздухе, он всегда набирался сил; а на этот раз график выступлений был особенно плотен, хороша была пресса – в отличие от отечества, где на последний концерт вышли сразу две кислых рецензии, – покладисты музыканты, потому что гонорар оказался раза в два выше, чем рассчитывали, и выпил Гобоист – не считая гомеопатических бутылочек из мини-бара – лишь один раз, в ночь перед отлетом: собрались у него в люксе, и администратор в подпитии, возбужденный тем, что пухлое портмоне сладко оттягивало карман, вопил восторженно:

– Костя, ты – бренд! Нет, скажите, братцы, он бренд или не бренд?..

Гобоист был спокоен, почти счастлив и нашел свою жену даже похорошевшей, когда она приехала за ним в Шереметьево. Он, едва заметил ее фигурку, пошел зеленым коридором и заволновался, как когда-то, когда она встречала его объятьями, поцелуями и даже слезами украдкой. И его музыканты потом говорили завистливо:

– Как она тебя любит!

Но это было давно…

Несколько дней по возвращении Гобоиста Анна была мила, предупредительна и даже весела, чего он не замечал за ней в последнее время. И когда они приехали в Коттедж, на дачу, как говорила Анна знакомым, то сразу захлопотала на кухне. Будто оба соскучились по спокойной домашней жизни, ведь такие тихие дни вдвоем за последний год можно было пересчитать по пальцам…

Гобоист поднялся в кабинет, взял со стола одну книгу, другую – обе были заложены, но не дочитаны. В углу он заметил спящую на трубе отопления бабочку. И почему-то подумал: ангел прилетел. Гобоист приблизился и стал рассматривать ее. У бабочки были темно-каштановые с белыми разводами крылья, а подкрылки алые, как лепестки цветка. Гобоист не мог знать, что зовут бабочку крылатая медведица, был слаб в энтомологии. Он решил не будить ее, но порадовался, что теперь не один. Потом осмотрел рабочий стол и с нежданной радостью увидел исчерканные ноты, плоды его бесплодного сочинительства. И вдруг понял, что теперь у него получится: едва сдержался, чтоб тут же не пристроиться к пианино. Нет, браться за работу нужно со свежей и холодной головой, а не в порывах и возбуждении. Так называемое вдохновение – это всего лишь самообольщение, удел профанов и неофитов. Утром в понедельник, когда Анюта уедет, в одиночестве он и приступит…

Они поужинали в гостиной, Анна выпила испанского вина, он – пару рюмок лимонной водки перед супом; она раскраснелась, без остановки говорила о своей работе, об интригах и премиях, он хотел было рассказать, как варварски на его взгляд перестраивают Севилью, но она не слушала; Гобоист тайком посматривал в телевизор, но вскоре они выключили, не досмотрев, какую-то идиотскую телеигру, – он, впрочем, иногда смотрел эту ахинею, любил отвечать на вопросы быстрее участников, чувствовать себя умнее других, по определению жены, – и отправились в спальню. Впервые за долгое время Анна, как когда-то, назвала его мой Кот и заснула у него на плече.

В субботу он проснулся рано и услышал, что настала зима. Утром глянуло было солнце, но уже к одиннадцати подул холодный ветер, бесшумно задрожали пустые ветви в саду под балконом, с севера поползли низкие, тяжелые облака. Потом и впрямь пошел снег. Гобоист выглянул в окно спальной: за крупным мокрым снегом почти не угадывалась дорога; спустился вниз – Анна варила на кухне кофе. Его внимание привлекли странные щелчки, доносившиеся со двора: выстрелы не выстрелы, удары не удары – будто кто-то упражнялся с мухобойкой. Как был, в халате и тапочках, Гобоист вышел на крыльцо. Артур в сапогах, в джинсах, в свитере с высоким воротником и в бейсбольной кепочке целился из винтовки в соседский плетень. Потом нажал курок. Э, черт, уворачивается, сука, – процедил злобно. И опять стал целиться, не замечая соседа.

– Здравствуй, Артур.

– Привет, – откликнулся тот, не оборачиваясь, и опять выстрелил.

– Как у вас здесь дела? – поинтересовался сбитый с толку Гобоист. Он засомневался, что сосед за своими семейными заботами вообще заметил его, Гобоиста, месячное отсутствие.

– Да вот, кошку хочу пристрелить, – мрачно отвечал Артур, целясь.

– Зачем? – глупо спросил Гобоист.

– Мать прикормила. А кошка эта по помойкам шастает, мышей таскает…

А здесь дети.

– Правильно, – раздался голос милиционера Птицына. Он стоял на своем крыльце в одной майке и в трениках, ловил, перегибаясь через перила, снежинки, слизывал их с ладони. Потягивался, морда распухла с похмелья. Он проявлял явный интерес к охоте Артура, глядел с завистью, наверное, сам не против был бы присоединиться. Так ведь не боевыми же по ней палить из табельного? А попросить ружье у Артура стеснялся. – Да только мелкашка ее не возьмет, Артур.

– Если попасть куда надо… – свирепо отвечал тот. И опять нажал на курок.

Кошки, впрочем, видно не было, она затаилась, должно быть, где-то под плетнем. Гобоист помнил эту кошку, она приходила и к ним. Беленькая, пушистая, старухи-соседки, у которых она жила, звали ее Дуся. Ни к селу ни к городу он вспомнил Кота и кошечку из Спящей красавицы и про себя помяукал на гобое.