Этгар Керет - ЯОн

В день отлета я надела свою самую красивую одежду, чтобы Гиора хоть немного почувствовал, что он теряет, но мне кажется, он даже не обратил внимания. Когда мы пошли в гостиницу, чтоб встретиться с моим отцом, я действительно обрадовалась. Крепко обняла его, и это его немного удивило, но можно было заметить, что и он рад. Отец задал Гиору несколько дурацких вопросов, и Гиора слегка подоврал, и сказал, что ему срочно надо что-то устроить, и что он сожалеет, что не сможет подвезти нас в аэропорт. После этого он отправился за моими чемоданами, а когда расставались, мы для вида поцеловались, так что отец ничего не заметил. Когда Гиора уехал, я поднялась в номер отца и еще раз приняла душ, а отец заказал такси в аэропорт. В полете я все время молчала, а он все время разговаривал. Эта неделя тянулась так медленно, каждый день я твердила себе: «Эта пятница — твоя последняя здесь», — также как говорила в последнюю неделю курса молодого бойца, только, на сей раз, не очень-то помогало. Даже сейчас, когда этот кошмар в конце концов закончился, я не почувствовала никакого облегчения. Ее запах остался. Я втягивала воздух, пытаясь понять, откуда он исходит, и тут вдруг сообразила, что запах идет от часов. Он остался там от той, первой ночи.

После еды отец якобы отправился в туалет и вернулся со стюардессой. И тут выяснилось, что в виде сюрприза он устроил мне экскурсию в кабину пилота. Я до такой степени была в кусках, что у меня даже не было сил с ним спорить. Потащилась за стюардессой в кабину, и там пилот и штурман стали объяснять мне всякие скучные штуки о приборах и часах. В конце седоволосый пилот спросил меня, сколько мне лет, и штурман вдруг засмеялся. Пилот бросил на него убийственный взгляд, он перестал смеяться и извинился. «Я ничего не имел в виду, — сказал он, — я просто привык, чаще всего сюда приходят дети». Летчик сказал, что в любом случае, было очень мило, что я посетила их, и спросил, понравился ли мне Нью-Йорк. Я ответила, что да. Он сказал, что он без ума от этого города, потому что в нем все есть. И штурман, которому, похоже, было немного неудобно, и он тоже хотел высказаться, сообщил, что лично ему было трудновато видеть всю ту бедность, которую мы здесь встречаем, но, впрочем, сегодня, из-за всех этих русских, это есть и у нас. Потом они спросили меня, удалось ли мне побывать в новом ресторане, который построили так, что из него виден весь Манхеттен, и я ответила, что да. Я вернулась на свое место, и отец, удовлетворенно улыбнувшись, поменялся со мной местами, чтобы мне лучше была видна посадка. Когда я хотела опустить кресло, он погладил меня по спине и сказал: «Милая моя, уже горит красная лампочка, стоит застегнуть пояс, мы вот-вот сядем». Я крепко накрепко застегнула пояс, и поняла, что вот-вот разревусь.

Это рассказ о людях, которые жили когда-то на луне. Сейчас там уже никого нет, но до недавнего времени на луне было просто здорово. Лунные люди считали себя очень необычными, ибо они умели думать так, что их мысли принимали любой вид, какой бы они не пожелали. Мысль могла стать лодкой или столом, или даже выглядеть как брюки клеш. Лунные люди могли поднести своей подруге такой оригинальный подарок, как размышление о любви, принявшее вид чашки кофе, или мысль о верности, которая выглядела вазой.

Это было очень впечатляюще, все эти смоделированные мысли, только вот со временем у лунных людей стало выкристаллизовываться единое мнение о том, какой вид пристало иметь каждой мысли. Мысль о материнской любви всегда имела вид занавески, в то время, как мысль об отцовской любви моделировалась пепельницей, так что не имело значения, в какой дом вы пришли, всегда можно было догадаться, какие мысли и в форме чего ожидают вас, сервированные на чайном столике в салоне.

И среди всех людей на луне был только один, кто представлял свои мысли по иному. Он был человеком молодым и немного странным, погруженным в вопросы экзистенциональные, и слишком мало интересовался хлебом насущным. Главная мысль, которая постоянно вертелась у него в голове, была чем-то вроде веры в то, что у каждого человека есть, по крайней мере, одна особенная мысль, похожая только на саму себя и на этого человека. Мысль такого цвета, объема и содержания, какую только он бы мог думать.

Мечтой этого человека было построить космический корабль, скитаться на нем в космосе и собирать все эти особенные мысли. Он не посещал общественных мероприятий и увеселений, а всё свое время посвящал строительству корабля. Для этого корабля он построил двигатель в виде мыслеудивления, а механизм управления сделал из чистой логики, и это было только начало. Он добавил еще множество изощренных мыслей, которые помогут ему вести корабль и выжить в космосе. И только соседи, все время наблюдавшие за его работой, видели, что он постоянно ошибается, ибо только тот, кто совсем ничего не понимает, может смоделировать мысль о любознательности как двигатель, в то время как совершенно ясно, что эта мысль должна выглядеть микроскопом. Не говоря уже о том, что мысль чистой логики, если мы не хотим обнаружить дурной вкус, должна быть сконструирована в виде полки. Они пытались ему это разъяснить, но он ничего не слышал. Это стремление найти и собрать все подлинные мысли во вселенной вывело его за рамки хорошего вкуса, не говоря уже о пределах рассудка.

Однажды ночью, когда юноша спал, несколько его соседей по луне исключительно из сострадания разобрали почти готовый корабль на мысли, из которых он состоял, и обустроили их по-новому. И когда юноша утром встал, он нашел на том месте, где стоял корабль, полки, вазы, термосы и микроскопы, а вся эта груда была покрыта грустным размышлением о его любимой умершей собаке, имевшем вид вышитой скатерти.

Юноша совсем не был рад этому сюрпризу. И вместо того, чтобы сказать спасибо, он впал в буйство и начал яростно крушить все вокруг. Лунные люди смотрели на это с великим изумлением. Они очень не любили буйства. Луна, как известно, звезда с очень малой силой тяжести. А чем меньше сила тяжести, тем больше звезда зависит от послушания и порядка, потому что всем вещам на ней довольно и легкого толчка, чтоб потерять равновесие. И если бы при малейшем огорчении все начинали буянить, это бы просто закончилось катастрофой. В конце концов, когда лунные люди увидели, что юноша не собирается утихомириваться, им не оставалось иного выхода, как начать думать о способе его остановить. Тогда они создали одну мысль об одиночестве размером три на три и затолкали его внутрь этой мысли. Она была величиной с карцер, с очень низким потолком. И каждый раз, по ошибке натыкаясь на стенку, он содрогался от холода, и это напоминало ему, что он, в сущности, одинок.