Эрнест Брылль - Тетка

То, что Тетка открыто решилась выкопать сокровища, предполагало всякого рода сенсации. К моим словам, что в добытом из земли «так нагло, как только бачевская помещица умела», сундуке не было ничего, кроме пачки отсыревших дубликатов некогда подписанных Молодым Помещиком «дарственных», относились в основном презрительно. Даже те, кто готов был поверить в правдивость моих показаний, тут же давали мне понять, что Тетка попросту подшутила надо мною, как, впрочем, не раз это делала. Я ведь не принадлежал к людям, достойным быть допущенным к великим тайнам владелицы Охотничьего Домика, вот Тетка и сообщила мне – как доверенному слуге – лишь о мнимом содержании ларя. А правду о нем знал только священник. Я же был использован, в лучшем случае, как помощник в задуманной ею с целью обмана поездке в город.

В то, что Тетка и вправду внезапно решила отдать на сохранение в соответствующие городские учреждения или даже в тамошний костел «драгоценные документы – свидетельство того, что мы сами, без всякого нажима чужих, отдали землю крестьянам», – никто не хотел верить. Не для того же, в самом деле, бачевская помещица столько лет боролась с лишениями, сидя тут и выкупая крестьянскую землю, чтобы вдруг, по примеру своего симпатичного, но такого ребячливого брата, отдать ее, как и он, – крестьянам.

– Она такая жадюга была, что, пожалуй, только спятив, могла такое сотворить, – хихикали вокруг. И это была правда. Тетка сперва должна была спятить. Оставаясь наедине со своей виной – я убежден, что с годами уверенность в том, что она виновна в смерти брата, в ней возрастала; избегая исповеди у «знавшего все секреты ее души ксендза», она могла в конце концов прийти к выводам, перечеркивающим все прежние ее старания.

– Да ведь такого никто бы из вас не выдержал, – разъяснял я тем, кто сомневался в правдивости моей версии о Теткиной поездке в город. – Столько лет окруженная ненавистью. Одна-одинешенька. Ведь ей даже некому было передать эту купленную землю, этот отделанный под особняк Охотничий Домик. Никто бы такого не выдержал…

– Да, никто, кроме нее, – отвечали мне, и я не мог отрыть в памяти ни одного факта, который доказал бы неоправданность вечно питаемой к ней ненависти. Те, кто видел ее в последние месяцы, клялись, что она проходила мимо столь же равнодушно высокомерная, как прежде, словно бы и за людей не считала своих соседей по возрожденной усадьбе. Как же совместить такое с угрызениями совести, которые якобы заставили ее поверить в воображаемые причины смерти Молодого Помещика? Нет, слишком это сложно для Теткиной натуры – прямой и жестокой.

– Пустое мелешь, – заключил ксендз Станиславский, когда я и ему решился рассказать, как Тетка, борясь в течение ряда лет с мыслями об ужасной смерти брата» уверовала наконец, что и она хотела отдать эту землю крестьянам.

– Ведь вы, ксендз, и сами это говорили, – доказывал я. – О тем, что реформу надо проводить собственными силами. Что из-за упорства наших магнатов мы отданы на оскорбительную для бога и отечества милость чужих и враждебных нам пришельцев. Поймите, ксендз, это наконец и до нее дошло. И не моя в том вина, что столь нелепые взгляды заставили ее поверить в мнимые причины смерти Бачевского.

– Что это еще за «вздорные взгляды»! – возмутился ксендз. – Ты, дитя мое, как и все вы тут, свое отечество оскорбляешь и бога своего. Я всегда говорил, что тем и кончатся принесенные с Востока реформы. Но она, – он вытянул свою сухую руку и погрозил ею в сторону кладбища, расположенного у подножья костела, – она была из тех, кто неисправимой своей приверженностью благам земным способствовал тому, что сейчас, – как я вижу, – происходит. Из-за их упорства не Евангелие, а иные книги приносят теперь нищим утешение. И ты еще будешь утверждать, что она перед смертью хотела отдать свою землю тем, у кого украла ее? Да, – распалился он, – украла, потому что от денег, которыми она платила, смрадом несло, как от Иудиных.

– Небось, когда это были пожертвования на костел, вы, ксендз, их не обнюхивали, – сказал я и вышел, тихонько прикрыв за собой дверь, что выглядело, наверно, большим оскорблением, чем громкое хлопанье ею. Итак, никого нельзя было убедить в истинных причинах Теткиной поездки в город. Впрочем, я вовсе не собирался оправдывать ее. Но пусть бы хоть признали ее любовь к умершему брату. Любовь, которая и довела Тетку до безумия.

Потому что иначе не объяснишь Теткину уверенность в том, что убийцы ее брата теперь хотят выкрасть оставшиеся после него бумаги. Впрочем, все способствовало укреплению в ней этой веры. Только теперь я понимаю, как, должно быть, она боялась приходивших делить клад посланцев организации. Словно сам демон зла подсказал им именно такой, «позволяющий присвоить часть клада», замысел. Припоминая ловко инсценированную комедию с посланцами подполья, рассчитанную на патриотические чувства бачевской помещицы, я все более убеждаюсь, что они, именно они, жаждавшие дележа сокровищ, поверили бы в мою теорию о Теткиной ненормальности.

Впрочем, им это было без надобности. Их замысел был основан на другом: раз старая помещица так упорно борется за восстановление усадьбы, значит, она уже не в состоянии разумно оценить создавшуюся ситуацию. Так же твердо, как отбирала она у крестьян морг за моргом их исконные земли, очевидно, веря в возврат давних времен, так должна она теперь поверить в существование готовой к действию, но пока что скрывающейся в подполье, освободительной армии. И посланцам этой армии должна без сопротивления отдать часть добытых из земли золотых рублей и долларов.

Так, во всяком случае, рассуждал сидевший напротив Тетки «посланец штаба армии», до самых глаз прятавший лицо в высокий воротник.

– Мы верим в ваш патриотизм, – он слегка поклонился, – и никогда ни к кому не отважились бы обратиться с подобной просьбой. Но с вами нас связывают некие, весьма печальные переживания.

Помню, увидев, как задрожали вдруг плечи бачевской помещицы и изменился, правда, едва заметно, ее голос, я подумал, что, может, виной тому холодный ветер с болот, проникший сквозь открытое еще окно гостиной. Я подошел к окну и, воюя с перекошенными створками, немного оглушенный дребезжанием стекол, вздрагивающих под моими ударами, еле уловил тихое:

– Если не ошибаюсь, вы имеете в виду смерть моего несчастного брата.

– Вот именно, – поддакнул «посланец штаба армии». – Честно говоря, от того, какую позицию вы сейчас займете, во многом зависит позднейшая оценка его – назовем это так – юношеского поступка. Мы даже готовы допустить, что поступок этот вызван был ложно понятым патриотизмом.

Слушая тогда эту чушь о возможности «искупления вины» или «ошибки вашего брата», я не очень-то понял, чего ради так распинается сидящий перед нами посланец. В лице его – мы, собственно, видели только стеклянные, лихорадочно блестевшие глаза и покрытый мелкими капельками пота лоб, – в его жестах, во всем его поведении было столько решимости, что в какую-то минуту я чуть было не поверил, будто все, что он говорит, правда, и подпольная, готовящаяся к удару армия действительно существует. Тетка невозмутимо наблюдала лихорадочные усилия посланца. Внимательно взглянув на него, она наконец спросила: